таких женщин любят вечно
Таких женщин любят вечно
— Так кто же ты?
— Не половинка и не целое. Так… фрагмент…
— А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно. Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а «фрагменты» — никогда.
Комментариев нет
Похожие цитаты
Почему-то считается… что первому мужчине женщина достается во всей своей чистоте и непорочности… — а разве это не так? — разумеется, нет… первому мужчине достается весь девичий вздор: гордыня неведенья… подростковые комплексы… глупые надежды… случайный разврат… происходящий от незнания собственной души и тела… В общем… все эти крошки и мусор… Зато позже… с опытом… женщина становится по-настоящему чистой… непорочной… верной… цельной и пьянящей… как это вино… И счастлив мужчина, его пьющий!
Мужа остановили гаишники за превышение, муж говорит: «Извините, тороплюсь домой, сосед сказал жена любовника привела» ( естественно такого не было, просто отмазался), тут же отпустили, даже документы не проверили: «Езжай быстрее, наваляй им там». Аналогичная ситуация со мной, остановили за превышение, вспомнила байку мужа, говорю: «Отпустите пожалуйста, тороплюсь домой, соседка сказала муж домой любовницу привел». Так эти сволочи и документы проверили, и страховку, и тонировку замерили, и огнетушитель им подавай, и полный досмотр автомобиля с понятыми, 3 часа протокол на штраф заполняли! Вот она грёбанная мужская солидарность!
Как узнать характер женщины по спиртному
• Шампанское — предпочитают кокетки и хохотушки. Такие женщины не прочь выйти замуж за человека, который намного старше их. Они часто изменяют своим мужьям и пьянеют практически мгновенно.
• Водку — пьют женщины с твёрдым характером, сильные, волевые. Они не скрывают своих желаний и пьянеют очень медленно.
• Коньяк — это напиток женщин среднего возраста, которым нужно тепло, забота и ласка. Уделите ей побольше внимания, постарайтесь понять её душу, и она будет любить вас вечно. Пьянеет она быс…
… показать весь текст …
Эрих Мария Ремарк, урождённый Эрих Пауль Ремарк (нем. Erich Maria Remarque, Erich Paul Remark)
(22 июня 1898, Оснабрюк, Германия — 25 сентября 1970, Локарно, Швейцария)
Один из наиболее известных и читаемых немецких писателей двадцатого века.
• — Так кто же ты?
— Не половинка и не целое. Так… Фрагмент…
— А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно. Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а «фрагменты» — никогда… (*Три товарища*)
• Такт – это неписаное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением. То есть жалкий компромисс. (*Три товарища*)
• Творческое начало всегда прячется под неказистой оболочкой. (*Три товарища*)
• Те, кто считает себя справедливым, особенно безжалостны.
• Тебя держит сама любовь, а не человек, случайно носящий её имя. Ты ослеплён игрой воображения, разве можешь ты судить и оценивать? Любовь не знает ни меры, ни цены.
• То, чего не можешь заполучить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит романтика и идиотизм человеческой жизни. (*Чёрный обелиск*)
• То, что повторяется часто, уже не может болеть так сильно. (*Возлюби ближнего своего*)
• Тогда говори, говори, пока хватит сил. Выговорись до конца и почувствуешь облегчение. Ты не русский, иначе ты бы это понял. (*Триумфальная арка*)
• Только глупец побеждает в жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев еще ничего начать. В трудные времена наивность — это самое драгоценное сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник прямо наскакивает, как загипнотизированный. (*Три товарища*)
• Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из парадоксов любви. (*Чёрный обелиск*)
• Только идиоты утверждают, что они не идиоты. Противоречить им бесполезно. (*Чёрный обелиск*)
• Только когда лежишь, полностью примиряешься с самим собой.
• Только когда уже ничего не ждешь, ты открыт для всего и не ведаешь страх. (*Время жить и время умирать*)
• Только мелочи объясняют все, значительные поступки ничего не объясняют. В них слишком много от мелодрамы, от искушения солгать. (*Триумфальная арка*)
• — Только мечта помогает нам примириться с действительностью.
— Вы не похожи на человека, опьяняющего себя мечтой.
— Можно опьяняться и правдой. Это ещё опасней.
Таких женщин любят вечно
Три товарища и другие романы
Erich Maria Remarque
Drei Kameraden. Im Westen Nichts Neues. Arc de Triomphe
© The Estate of the late Paulette Remarque, 1929, 1937, 1945
© Перевод. Ю. Архипов, 2013
© Перевод. Н. Федорова, 2013
© Перевод. М. Рудницкий, 2013
© Издание на русском языке AST Publishers, 2020
Небо, еще не закопченное дымом печных труб, отливало латунной желтизной. Над крышами фабрики оно светилось сильнее. Солнце вот-вот должно было взойти. Я взглянул на часы. Восьми еще нет. Без четверти.
Я открыл ворота и подготовил насос бензоколонки. В это время обычно подъезжают первые машины на заправку. Неожиданно позади меня послышалось какое-то хриплое поскрипывание – будто под землей прокручивали ржавый ворот. Я остановился, прислушался. Потом прошел через двор в мастерскую и тихонько приоткрыл дверь. Там в полутьме маячила какая-то призрачная фигура. Грязноватая белая косынка, синий фартук, толстые шлепанцы, шаркающая метла, килограммов девяносто весу – не иначе как наша уборщица Матильда Штосс.
На какое-то время я застыл, наблюдая. Она двигалась меж радиаторов с грацией бегемота и глухим голосом распевала песенку о верном гусаре. На столе у окна стояли две бутылки коньяка. В одной из них осталось на донышке. Накануне вечером бутылка была полной. Я забыл запереть ее в шкаф.
– Ай-ай-ай, фрау Штосс, – сказал я.
Пение оборвалось. Метла упала на пол. Блаженная ухмылка потухла.
– Господи Иисусе, – пролепетала Матильда, уставившись на меня красноватыми глазами. – Вот уж не ожидала…
– Понятно. Ну и как коньячок? Понравился?
– Да уж что говорить… но мне как-то не по себе. – Она вытерла губы. – Прямо языка лишилась…
– Ну, это уж слишком. Вы просто пьяны. Пьяны в стельку.
Она с трудом удерживала равновесие. Усики над ее верхней губой подрагивали, а веки хлопали, как у старой совы. Но вот наконец ей удалось совладать с собой, и она решительно шагнула ко мне.
– Слаб человек-то, господин Локамп, сначала я только понюхала, потом отхлебнула чуток – для пищеварения, а тут, тут уж черт меня и попутал. Да и то сказать – гоже ли так вводить бедную женщину в соблазн? Пузырек-то ведь на самом виду…
Я не впервые заставал ее в таком виде. Она приходила каждое утро часа на два, убирать мастерскую; деньги, в любом количестве, можно было не запирать – она их не трогала, а вот спиртное действовало на нее, как сало на крысу. Я посмотрел бутылку на свет.
– Ну разумеется – коньяк для клиентов вы не тронули. Налегли на тот, что получше, который господин Кестер держит для себя.
Помрачневший было лик Матильды опять озарила ухмылка.
– Что верно – то верно, в таких вещах толк я знаю. Но ведь вы не выдадите меня, господин Локамп? Вдову горемычную?
Она выпростала подоткнутые юбки.
– Ну, тогда мне лучше скрыться. А то придет господин Кестер – такое начнется.
Я подошел к шкафу и открыл его.
Она, переваливаясь, поспешила ко мне. Я поднял коричневую четырехгранную бутылку.
Она протестующе замахала руками.
– Это не я! Честное слово! К этой я и не прикасалась!
– Знаю, знаю, – сказал я и налил ей полную стопку. – А пробовали когда-нибудь?
– Еще бы! – облизнулась она. – Ром! Старинный, ямайский!
– Отлично! Вот и выпейте стаканчик!
– Я?! – Она даже отпрянула. – Ну уж это слишком, господин Локамп! Все равно что пустить человека босиком по углям! Старуха Штосс втихаря дует ваш коньячок, а вы ее еще ромом потчуете за это. Да вы просто святой, ей-богу! Нет уж, лучше помереть, чем пойти на такое!
– Ну как знаете, – сказал я и сделал вид, будто собираюсь поставить стаканчик на место.
– Эх, была не была! – Она чуть не вырвала его у меня из рук. – Дают – бери! Даже если незнамо за что дают. Ваше здоровье! А может, у вас день рождения?
– Да, Матильда. Угадали.
– Неужто правда? – Она схватила мою руку и стала трясти ее. – От души поздравляю! Дай вам Бог всего, а главное – тити-мити! – Она вытерла губы. – Нет, вы так растрогали меня, господин Локамп! За это не грех бы и еще одну пропустить. Раз такое дело. Ведь я люблю вас как сына.
Я налил ей еще стопку. Она выпила ее залпом и тут же покинула мастерскую, изливая потоки восторгов.
Я убрал бутылку и сел к столу. Сквозь окно на мои руки падал бледный луч солнца. Странная это все же вещь – день рождения, даже если не придаешь ему никакого значения. Тридцать лет… А ведь было время, когда я думал, что и до двадцати-то не доживу – уж слишком далеким это казалось. А потом…
Я вынул из ящика лист почтовой бумаги и занялся арифметикой. Детские годы, школа – где ж это было, когда, да и было ли вообще? Настоящая жизнь началась только в 1916-м. Меня как раз призвали на военную службу; тощий, долговязый, восемнадцатилетний, я бросался наземь и вскакивал по команде усатого фельдфебеля, гонявшего нас по вспаханному полю позади казарм. В один из первых же вечеров в казарму навестить меня приехала моя мать, но ей пришлось прождать больше часа. Я нарушил предписание, укладывая ранец, и должен был в наказание драить толчки в свободное время. Мать хотела помочь мне, но ее не пустили. Она все плакала, а я так устал, что заснул во время свидания.
1917 год. Фландрия. Мы с Миддендорфом купили в буфете бутылочку красного. Собирались отметить. Но не тут-то было. Уже на рассвете англичане накрыли нас ураганным огнем. Днем ранило Кестера. Майер и Детерс погибли под вечер. А к ночи, когда мы решили, что все худшее уже позади, и откупорили бутылку, по траншеям пополз газ. Мы, правда, вовремя напялили противогазы, но у Миддендорфа он оказался дырявый. Когда он это заметил, было уже поздно. Пока срывали с него маску и отыскивали новую, он уже наглотался газа и харкал кровью. Под утро он умер. Лицо его было черно-зеленым, а горло изодрано, он пытался разорвать его ногтями, чтобы глотнуть воздуха.
1918 год. Я в госпитале. Несколько дней как прибыла новая партия раненых. Бумага вместо марли. Ранения тяжелые. Столы. Весь день то въезжали, то выезжали плоские операционные тележки. Нередко они возвращались пустыми. Рядом со мной лежал Йозеф Штолль. У него не было ног, но он еще об этом не знал. Увидеть их было нельзя, потому что на месте ног под одеялом торчал каркас из проволоки. Да он и не поверил бы, потому что чувствовал боль в ногах. Ночью в нашей палате умерли двое. Один из них умирал мучительно долго.
1919 год. Снова дома. Революция. Голод. Непрекращающийся треск пулеметов на улице. Солдаты против солдат. Товарищи против товарищей.
1920 год. Путч. Расстрелян Карл Брегер. Арестованы Кестер и Ленц. Моя мать в больнице. Рак в последней стадии.
Я задумался. И ничего не мог вспомнить. Год будто выпал из памяти. В 1922 году я работал на строительстве дороги в Тюрингии, в 1923-м – заведовал рекламой на фабрике резиновых изделий. Это было во время инфляции. В месяц я получал двести биллионов марок. Деньги выдавали по два раза в день и тут же устраивали на полчаса перерыв – чтобы успеть пробежаться по магазинам и хоть что-нибудь купить до того, как объявят новый курс доллара, после чего деньги обесценивались наполовину.
А что было потом? В последующие годы? Я отложил карандаш. Что толку в этих перечислениях? Все равно всего не упомнить. И перепуталось все давно. В последний раз я отмечал день рождения в кафе «Интернациональ». Я там целый год играл на пианино для поднятия настроения у клиентов. А потом снова встретил Кестера и Ленца. И вот теперь я здесь, в АРМ, то бишь в «Авторемонтной мастерской Кестера и Ко». «Ко» – это мы с Ленцем, хотя на самом-то деле мастерская принадлежит одному Кестеру. Когда-то он был нашим школьным товарищем, потом командиром нашей роты, позже пилотом, затем какое-то время студентом, потом автогонщиком – пока не купил наконец эту сараюшку. Сперва к нему прибился Ленц, мотавшийся до того несколько лет по Южной Америке, а там и я.
— Так кто же ты?
— Не половинка и не целое. Так Фрагмент
— А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно. Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а «фрагменты» — никогда.
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
Так кто ж ты, наконец?
— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.
В жизни все временно. Так что, если все идет хорошо, наслаждайся — вечно это не продлится. А если все идет плохо — не переживай, это тоже не продлится вечно.
Лишь там, где женщин любят и лелеют, очаг всегда пылает, а не тлеет.
Вот она, жизнь. Вечно все то же: один ждет другого, а его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше не мучило.
Никогда не говори «никогда», потому что «дни бегут так быстро и ничто не остается неизменным».
Всегда кажется, что нас любят за то, что мы так хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас любит.
Время прошло так быстро, а шло так медленно.
Самое главное — не много думать, а много любить; поступайте так, это подтолкнет вас к счастью.
Некоторые женщины вовсе не красивы, а только так выглядят.
Как мужчины придумали женщин и сами их испугались: 9 женских архетипов из мировой литературы
Федра
Где: Еврипид, «Ипполит», 428 год до н. э.; Жан Расин, «Федра», 1677; Марина Цветаева, «Федра», 1927.
Кто: отвергнутая женщина.
Кто: в V веке до нашей эры греческий трагик Еврипид обнаружил, что особым успехом у публики пользуются истории об обезумевших от любви женщинах: женщина, влюбленная в пасынка, губит его из мести; отвергнутая жена убивает детей, — в общем, когда из спецэффектов у тебя только бог из машины, приходится задействовать драму. Чтобы произвести впечатление на зрителей, Еврипид немного переиначил древние мифы, превратив их героинь в жестоких чудовищ, но он же был одним из первых, кто придумывал для их действий психологическое обоснование: есть детей и убивать пасынков Медею и Федру заставляли не боги, а чувства.
Интересно, что до ХХ века любимой героиней писателей была Федра, влюбленная в пасынка Ипполита, — она преследует его своей любовью, он ее отвергает, погибают в итоге оба. Ее образ обновился в трагедии Жана Расина, поставленной в 1677 году и считающейся вершиной античного классицизма. Расин свою героиню немного облагородил, позаботившись «о том, чтобы Федра менее вызывала неприязнь, чем в трагедиях древних авторов»: свое злодеяние она совершает только по причине душевного смятения, и сама же его исправляет, только поздно, да и Ипполит не то чтобы совсем невинен. Но Расин меняет «Федру» не потому, что симпатизировал героине, а поскольку не мог показать на сцене царственную особу недостойного поведения.
К концу XIX века благодаря Фрейду образ Федры уже переосмысляется как воплощение зрелой женской сексуальности. И этот архетип можно увидеть в образе любой женщины, которая осуждается за сексуальное желание, — будь то Анна Каренина, или там мадам Бовари.
Медея
Где: Еврипид, «Медея», 431 год до н. э.; Людмила Улицкая, «Медея и ее дети»; Жан Ануй, «Медея»; Криста Вольф, «Медея. Голоса»; Леха Никонов, «Медея».
Кто: плохая мать.
Кто: колдунья из Колхиды помогает Ясону сбежать с золотым руном за обещание любить и поддерживать ее вечно. Когда он изменяет своей клятве, собирается жениться на молодой, а Медею с позором гонит прочь из Коринфа, она в отместку убивает их маленьких сыновей. Впрочем, Медея вовсе не всегда была детоубийцей. Есть теория, что Еврипид изобразил Медею злодейкой за огромную взятку от жителей Коринфа, желающих очистить себя от дурной славы. Иначе как объяснить, что в мифах все с ней в итоге заканчивается хорошо — она попадает на острова Блаженных и там даже выходит замуж за Ахилла.
В любом случае, история о женщине, погубившей детей из ревности, стала каноном — после Еврипида ее повторяют Софокл и Сенека, и Овидий немалую часть своих «Метаморфоз» посвящает Медее-колдунье и ее завораживающим чарам. Правда, были у нее защитники — например, Джеффри Чосер в «Легенде о хороших женщинах» винит в ее бедах клятвоотступника Ясона. Но до ХIХ века она оставалась в глазах общественности преступницей, воплощением зла. Даже великий Корнель, создатель французской трагедии, не смог переписать Медею так, чтобы зрители ей симпатизировали.
И только в ХХ веке Медея стала символом женщины, загубленной обществом. В романе немецкой писательницы Кристы Вольф «Медея» героиня представала жертвой мужских страстей и желаний, а у Людмилы Улицкой в романе «Медея и ее дети» героиня и вовсе стала хранительницей домашнего очага, крымской гречанкой, вдовой, которая в отсутствие своих детей привечает и объединяет несколько поколений большого семейства. Но самая узнаваемая Медея нашего времени — это, конечно, Сэти из романа Тони Моррисон «Возлюбленная», рабыня, убившая двухлетнюю дочь, чтобы та не знала рабства.
Ярость Медеи — вполне в духе ярости феминизма четвертой волны. И в современном мире — например, в поэме Лехи Никонова «Медея» — ей уже одинаково позволено быть и жертвой, и неутомимой мстительницей. Или и вовсе освободиться и от мести, и от жертвенности — в пьесе Хайнера Мюллера «Медея. Материал» (1982), поставленной на русском в 2001 году Анатолием Васильевым, убийство детей превращается в часть обряда по возвращению к невинности, через который Медея становится «ни мужчиной и ни женщиной», освобожденной от убивающей любви.
Леди Макбет
Где: Шекспир, «Макбет», 1603−1606; Лесков, «Леди Макбет Мценского уезда», 1864.
Кто: тиранша.
Кто: образ леди Макбет — первое в истории литературы воплощение абсолютного зла в женском обличье, женщина, настолько одержимая властью, что готова искупать руки в крови, только чтобы «остальные ночи все и дни царили безраздельно мы одни». Потом эти руки никак не удастся отмыть — «Прочь, проклятое пятно, прочь, говорю я тебе!» — и остается только умереть. Вроде как никакого оправдания леди Макбет найти невозможно, она хочет только властвовать, мечтает только о троне, вид крови ее заводит, она хвастается способностью размозжить голову собственному младенцу, только чтобы заполучить высшую власть, мол, не будь она женщиной, она сама бы тут все захватила.
Но леди Макбет все же женщина — и немалая часть трагедии Шекспира оказывается посвящена выяснению гендерных ролей. Почему вдруг жена Макбета, леди, отказывается заниматься женскими делами, а берется за мужские? Ведь не женское это дело — хотеть и добавиться власти. Она упрекает мужа, что он недостаточно мужчина, он восхищается тем, что она больше мужчина, чем женщина, «всегда рожай мне только сыновей». Гендерные ограничения как будто мешают персонажам — уж она бы могла властвовать, уж он бы подчинялся. И в том, как смело леди Макбет бросает вызов гендерным конструктам, можно увидеть настоящий героизм, который современники Шекспира отождествляли с ведьмовством, а мы, скорее, с эмпауэрментом: слабые становятся сильными, женщина обретает контроль.
И тут же теряет его. Хотя за душой леди Макбет гораздо меньше преступлений, чем у ее мужа, который после убийства своего короля и детскими мозгами не гнушался, именно она сходит с ума от нечистой совести. Ведь она только говорит об убийствах, но сама их не совершает — даже короля Дункана побоялась зарезать, потому что он напоминал ей спящего отца. Так что никакого контроля она на самом деле не обретает, а, скорее, об него обжигается — что делает ее еще более достойной читательского сочувствия.
Самая известная из русских трактовок леди Макбет — повесть Николая Лескова, а затем и опера «Леди Макбет Мценского уезда» — такой двойственной трактовки не позволяет. Катерина Львовна, женщина по наружности очень приятная, убивающая стариков и детей из преступной любви, напоминает скорее античную Федру, ополоумевшую от поздней страсти.
Бекки Шарп
Где: Уильям Мейклис Теккерей, «Ярмарка тщеславия», 1847.
Кто: отчаянная карьеристка.
В англосаксонском мире героиня романа Теккерея чуть ли не известнее, чем сам его роман, но в России она долго оставалась неизвестна. Бекки Шарп — символ бунта против закоснелого викторианского мира и одновременно торжества его законов. Сирота из не слишком благополучной семьи, Бекки по протекции попала в пансион к мисс Пиккертон, где над ней, не имеющей ни денег, ни связей, бесконечно издевались. И потому, покинув пансион, чтобы сделаться гувернанткой, Бекки оказалась преисполнена решимости идти по головам, чтобы добиться положения в обществе. Но английское общество так просто не сдается, и в итоге Бекки, на протяжении всего романа крутившая почти выдающиеся по масштабу аферы, все же осталась ни с чем.
Для своего времени «Ярмарка тщеславия» оказалась сущим скандалом — что за роман, в котором нет ни единственного положительного героя. Бекки частично извиняла французская мама, оперная певица, а значит, дева легкого поведения, не чета англичанкам. Но важно, что при всей своей несимпатичности Бекки Шарп — это первая в истории героиня плутовского романа. Она обречена на неудачу, но прилагает грандиозные усилия, чтобы преуспеть, и, кажется, вот-вот все у нее получится. Сам Теккерей относился к ней с симпатией, но он считал, что обязан ей карьерой, и к тому же разделял с ней любовь к богеме и нелюбовь к английской чопорности. Энциклопедия «Британника» называет Бекки аморальной авантюристкой. Что не мешает читателю до определенного момента текста отчаянно ей симпатизировать. Она умна, сексуальна и бедна, разве это не оправдывает средства, которыми она собралась побеждать викторианское общество.
Падение Бекки неизбежно, потому что она при этом остается частью общества, с которым борется. И проигрывает, поскольку изначально этому миру чужда. Как многие женские героини, она амбивалентна — то ли злодейка, то ли жертва. Ее амбивалентность делает роман Теккерея столь увлекательным даже без малого двести лет спустя. А ее саму — столь современной. Мы все-таки живем в мире, где один из самых известных журналов даже назван как роман Теккерея (в оригинале — Vanity Fair, в первых русских переводах «Базар житейской суеты»). А значит, каждая, кто, не имея с детства все товары с этого базара, стремится их добиться, — немного Бекки Шарп.
Шахерезада
Где: «Книга тысяча и одной ночи», н. э.
Кто: манипуляторша.
Исследователи до сих пор спорят, когда именно зародились сказки тысяча и одной ночи: самые старые легенды и рассказы относят к V веку нашей эры, а общий текст — ближе к XIII веку. Тем более невероятно представить, что целых восемь веков в устной традиции, а затем столько же на бумаге жила история о женщине, которая рассказывает истории и потому живет. Но Шахерезада выживает не только потому, что много болтает. Она знает, как заманить, где остановиться, как польстить, чем заманить, и не забудем, что за тысячу и одну ночь — то есть менее чем за три года — она еще умудрилась родить трех сыновей.
Шахерезада — архетип женщины, которая умеет оборачивать даже безвыходную ситуацию в свою пользу. Ну и царя своего Шахзамана она все-таки заболтала! Он ведь помиловал ее за то, что она невинна — но если судить по сути ее рассказа, это, гм, не до конца правда.
Лолита
Где: Владимир Набоков, «Лолита», 1958.
Кто: женщина в теле ребенка.
В случае Владимира Владимировича Набокова всегда стоит тщательно следить за руками, и если остальные героини этого обзора — женщины, нафантазированные мужчинами, то Лолита — девочка в теле женщины, мужскую фантазию о которой породил мужчина. Набоков никогда не пишет от ее имени, но он сочиняет своего Гумбольдта, отвратительного во всех отношениях, описывает его фантазии о Лолите, рассказывает историю от его имени, а уж то, насколько Лолите все это не нравится, мы можем догадаться только из ее реплик. Монстр, а не жертва здесь в центре рассказа, поскольку к жертве страшно даже приблизиться.
Что не меняет печального факта: роман Набокова, столь демонстративно отвернувшийся от морали вопроса, стал поводом для стольких мужчин фантазировать о юных женщинах и приписывать объектам этих фантазий свои нереализованные желания. Поскольку в мужском воображении любая женщина по умолчанию должна хотеть мужчину — и рвать, метать, убивать, если он не отвечает ей взаимностью, — то, значит, и нимфетки просто обязаны желать, чтобы их совратили.
Снежная королева
Где: Ганс Христиан Андерсен, «Снежная королева», 1844.
Кто: женщина без сердца.
Если присмотреться к сказке Андерсена, то всю ее можно разложить на женских персонажей: тут есть колдунья, которая околдовывает, девочка, которая спасает, невинная девочка (принцесса, которая дарит Герде муфту), девочка-мальчик (маленькая разбойница), чародейка (что заколдовывает Герду в своем саду), добрая бабушка — в общем, много разных женщин, собравшихся ради одного мальчика. Ведь и Герда — вечный архетип девочки-спасительницы, которая найдет даже на краю земли, выслушает злые слова, обогреет… И вспоминать не хочется, для скольких женщин такое спасение мужчин стало целью и образцом для подражания.
Но Герда — ребенок, и ее невинность почти христианского толка, блаженны дети и все такое. Взрослая женщина здесь только одна, и у нее ледяное сердце. Как у певицы Енни Линд, которая отвергла ухаживания Андерсена и стала прототипом его самой яркой антигероини. Получается, что образ снежной королевы — это не просто месть за нелюбовь, но и буквально запрет на нее. Женщина должна любить в ответ — иначе она злая колдунья. Отсутствие чувств делает ее преступницей.
Интересно, как сильно переиначен этот образ в диснеевском «Холодном сердце», где мы не просто чувствуем симпатию к Эльзе (и создателям удается вот уже второй фильм держать ее без пары, ну, если не считать снеговика-гея), но и понимаем природу ее холодности (она объяснена душевной болезнью, лед тает от объятия).
Галадриэль
Где: Джон Р. Р. Толкин, «Властелин колец», 1949 (опубликован в 1954-м).
Кто: скрытая угроза.
Задумав написать английский эпос там, где прежде его не было, Джон Р. Р. Толкин очень аккуратно поместил в него женских персонажей — они не выходят из своих ролей, оставаясь прекрасными объектами желания или благородными владычицами. Но есть среди них одна прекрасная героиня, с которой все не так однозначно, и это Галадриэль. Помните, как Фродо предлагает ей забрать кольцо, мол, с ней-то ничего случится. В ответ Галадриэль темнеет лицом, становится на секунду ужасающе страшной и отвечает, что кольцо сделает ее могущественной, но ужасной поработительницей. В черновиках «Сильмариллиона» осталась история Галадриэль как единственной женщины-воительницы Первой эпохи, безжалостно убивавшей эльфов. И пусть она кажется непорочной, ее красота не так проста.
Галадриэль кажется идеальным архетипом женской власти — она прекрасна и мудра, если дать ей тихий уголок в распоряжение, но может превратиться в жестокую тираншу, если власть ее будет безмерна. Можно прочитать это как страх женской эмансипации, или как вариант афоризма «абсолютная власть развращает абсолютно», или как еще одно подтверждение много раз доказанной во «Властелине колец» теории, что в каждом, даже маленьком и симпатичном, из нас ждет своего темная сторона, как у Энакина Скайуокера в «Звездных войнах». В любом случае, более наглядного предупреждения об опасности женщин и представить себе нельзя.
Лисбет Саландер
Где: Стиг Ларссон, «Девушка с татуировкой дракона», 2004.
Кто: мстительница.
«Женщина, которая ненавидит мужчин, которые ненавидят женщин» — изобретение шведского писателя Стига Ларссона, который сам бы, конечно, никогда не смог представить размеров ее мирской славы. Не успел — он умер от инфаркта почти сразу после того, как договорился об издании первых трех романов намеченной серии «Миллениум». Антифашист, феминист, коммунист, в юности учивший эфиопских партизанок обращаться с гранатой, издатель антифашистских газет и борец с правым экстремизмом, он придумал образ женщины, которая занималась бы исправлением этого мира лучше и эффективнее ее автора.
Микаэль Блумквист и Лисбет Саландер — это выросшие версии Калле Блумквиста и Пеппи Длинныйчулок из детских книг Астрид Линдгрен, мальчик, который сует свой нос, куда не просят, и девочка, которая сильнее, чем кажется. История Лисбет трагична — дочь психопата и убийцы, агента ГРУ по совместительству (двойного), она с детства становилась объектом насилия. В итоге она выросла асоциальной, внешне хрупкой, внутренне безупречной машиной мести — обладающей выдающимся интеллектом, навыками рукопашного боя, фотографической памятью и хакерскими сверхспособностями, позволившими ей сколотить небольшое состояние в пару миллиардов долларов.