Рецензия на произведение А.П.Чехова «Живой товар»

Да, именно. Повесть будет рассматриваться и анализироваться как единый организм, состоящий из:

-Тело

-Душа

Поехали! Приятного чтения!

Но Грохольский позже таки объясняется с законным мужем, так и так, мол, любим мы друг друга, и как бы в жертву предлагает деньги. Важный момент. Что это значит? Душа жертвует Любовь, одаривает Тело, чтобы уединиться с Духом, и Тело счастливо, Тело получает на некое время блестящую будущность. Но хватит ли ему запаса Любви, ведь само Тело как чисто материальная субстанция, без Души и Духа, влачит существование жалкое, низменное и инстинктивное.

Так же каждый человек, отрешившийся от суеты мирской, вдруг замечает всю прелесть желаний, инстинктов, пробуждение животного начала, и ежели не имеет он точку опоры в виде Любви, то сдаётся нещадному напору материализма.

Душа снова дарит Любовь, и Тело уходит жить без ограничений, подальше от «сладкой парочки». Дух, видя опустение, начинает суетиться, и вскоре убегает от Души.

Значит, что. Грохольский спустя некоторое время становится кутящим, утопает в вине и разврате, но образ «кошачьей мордочки» выкинуть из себя не может, и позже, промотав всё состояние, поселяется «на неопределённое время» у четы Бугровых.

Опять-таки, Душа без устремления к Божественному обречена скитаться, пока её из жалости не приютят Дух и Тело.

Всё заканчивается фразой. «Пить, знать, захотелось. «

Я раньше никак не мог понять эту фразу, хотя она трогала меня до самых-самых глубин. И только много позже таки допёрло.

В произведение заложен колоссальный смысл, рекомендую прочесть. Смыслы идут слоями, один за другим, и от степени «посвященности» вашей зависит и трактовка различных интерпретаций.

Тут хочется сказать. Бог не по силам испытания не посылает.

Именно наши цели, вера и Любовь определяют будущее, настоящее и прошлое. Чем больше запас Любви, тем больше смысла обретает наша с вами Жизнь.

1) Грохольский и Лиза, их взаимоотношения.

2) Лиза и Бугров, успех и процветание, внешнее.

Источник

Антон Павлович Чехов

Посвящается Ф. Ф. Попудогло

Грохольский обнял Лизу, перецеловал все ее пальчики с огрызенными розовыми ногтями и посадил ее на обитую дешевым бархатом кушетку. Лиза положила ногу на ногу, заложила руки под голову и легла.

Грохольский сел рядом на стул и нагнулся к ней. Он весь обратился в зрение.

Какой хорошенькой казалась она ему, освещенная лучами заходящего солнца!

Заходящее солнце, золотое, подернутое слегка пурпуром, всё целиком было видно в окно.

Всю гостиную и, в том числе, Лизу оно осветило ярким, не режущим глаза, светом и положило на короткое время позолоту…

Грохольский залюбовался. Лиза не бог весть какая красавица. Правда, ее маленькое кошачье личико, с карими глазами и с вздернутым носиком, свежо и даже пикантно, ее жидкие волосы черны, как сажа, и кудрявы, маленькое тело грациозно, подвижно и правильно, как тело электрического угря, но в общем… Впрочем, в сторону мой вкус. Грохольский, избалованный женщинами, любивший и разлюбивший на своем веку сотни раз, видел в ней красавицу. Он любил ее, а слепая любовь везде находит идеальную красоту.

– Послушай, – начал он, глядя ей прямо в глаза. – Я пришел потолковать с тобой, моя прелесть. Любовь не терпит ничего неопределенного, бесформенного… Неопределенные отношения, знаешь ли… Я вчера говорил тебе, Лиза… Мы постараемся сегодня покончить поднятый вчера вопрос. Ну, давай решать сообща… Что делать?

Лиза зевнула и, сильно морщась, потащила из-под головы правую руку.

– Что делать? – повторила она за Грохольским чуть слышно.

– Ну да, что делать? Решай вот, мудрая головка… Я люблю тебя, а любящий человек не подельчив. Он более чем эгоист. Я не в силах делиться с твоим мужем. И мысленно рву его на клочки, когда думаю, что и он любит тебя. Во-вторых, ты любишь меня… Для любви необходимым условием является полная свобода… А ты разве свободна? Тебя разве не терзает мысль, что над твоей душой вечно торчит этот человек? Человек, которого ты не любишь, быть может, что очень естественно, ненавидишь… Это во-вторых… В-третьих же… Что же в-третьих? А вот что… Мы обманываем его, а это… нечестно. Прежде всего, Лиза, правда. Прочь ложь!

– Ну, так что же делать?

– Ты можешь догадаться… Я нахожу нужным, обязательным объявить ему о нашей связи и оставить его, зажить на свободе. То и другое нужно сделать по возможности скорей… Например, хоть сегодня вечером ты… объяснишься с ним… Пора покончить… Разве тебе не надоело воровски любить?

– Объясниться? С Ваней?

– Это невозможно! И вчера я говорила тебе, Мишель, что это невозможно!

– Он обидится, раскричится, наделает разных неприятностей… Разве ты не знаешь, какой он? Боже сохрани! Нe нужно объясняться! Выдумал еще!

Грохольский провел рукой по лбу и вздохнул.

– Да, – сказал он. – Он больше чем обидится… Я ведь отнимаю у него счастье. Он любит тебя?

Грохольский задумался Его бледное лицо нахмурилось.

– Будем всегда так, как теперь, – сказала Лиза. – Пусть сам узнает, если хочет.

– Но ведь это… это и грешно и… Наконец, ты моя, и никто не имеет права думать, что ты принадлежишь не мне, а другому! Ты моя! Никому не уступлю! Мне жаль его, видит бог, как жаль, Лиза! Когда я вижу его, мне больно делается! Но… но что ж делать, наконец? Ведь ты его не любишь? Чего же ради ты будешь с ним маяться? Объясниться надо! Объяснимся с ним и поедем ко мне. Ты моя жена, а не его. Пусть как знает. Как-нибудь перетерпит свое горе… Не он первый, не он и последний… Хочешь бежать? А? Говори скорей! Хочешь бежать?

Лиза поднялась и вопросительными глазами поглядела на Грохольского.

– Ну да… В именье ко мне… В Крым потом… Объяснимся с ним письменно… Ночью можно. Поезд в половину второго. А? Хорошо?

Лиза почесала лениво переносье и задумалась.

– Хорошо, – сказала она и… заплакала.

На ее щечках заиграли красные пятнышки, глазки надулись, и по кошачьему личику потекли слезы…

– О чем ты? – встревожился Грохольский. – Лиза! Чего ты? Ну? Чего плачешь? Эка ведь! Ну чего? Голубчик! Мамочка!

Лиза протянула к Грохольскому руки и повисла на его шее. Послышались всхлипывания.

– Мне жаль его… – забормотала Лиза. – Ах, как мне его жаль!

– А мне не жаль? Но что же делать? Мы причиним ему страдания… Он будет страдать, проклинать… Но чем же мы виноваты, что мы любим друг друга?

Сказавши это, Грохольский отскочил от Лизы, как ужаленный, и сел в кресло. Лиза спорхнула с его шеи и быстро, в мгновение ока, опустилась на кушетку.

Оба они страшно покраснели, опустили глаза и закашляли.

В гостиную вошел высокий широкоплечий малый, лет тридцати, в чиновничьем вицмундире. Он вошел незаметно. Только стук стула, за который он зацепился у двери, дал знать любовникам о его приходе и заставил их оглянуться. Это был муж.

Оглянулись они поздно. Он видел, как Грохольский держал за талию Лизу, и видел, как Лиза висела на белой, аристократической шее Грохольского.

«Он видел!» – подумали в одно и то же время Лиза и Грохольский, стараясь спрятать подальше свои отяжелевшие руки и сконфуженные глаза…

Розовое лицо остолбеневшего мужа побелело.

Мучительное, странное, душу возмущающее молчание длилось три минуты. О, эти три минуты! Их и до сих пор вспоминает Грохольский.

Первый задвигался и прервал молчание муж. Он зашагал к Грохольскому и, строя на своем лице бессмысленную гримасу, похожую на улыбку, подал ему руку. Грохольский слегка пожал мягкую, потную руку и весь вздрогнул, точно раздавил в кулаке холодную лягушку.

– Здравствуйте, – пробормотал он.

– Здоровы-с? – чуть слышно прохрипел муж и сел против Грохольского, поправляя у себя сзади воротник…

Опять наступило томительное молчание… Но это молчание уже было не так глупо… Первый приступ, самый тяжелый и бесхарактерный, прошел.

Оставалось теперь только кому-нибудь из двух ретироваться за спичками или за другим каким-нибудь пустяком. Обоим сильно хотелось уйти. Они сидели и, не глядя друг на друга, подергивая себя за бородки, искали в своих взбудораженных мозгах выхода из ужасно неловкого положения. Оба были потны. Оба невыносимо страдали, и обоих пожирала ненависть. Хотелось вцепиться, но… как начать и кому первому начинать? Хоть бы она вышла!

– Я вас вчера в собрании видел, – пробормотал Бугров (так звали мужа).

Источник

Театральный уголок

Page Summary

Треугольный Чехов (заметки киноведа о спектакле Игоря Коняева «Живой товар»)

« previous entry | next entry »
May. 9th, 2008 | 01:19 pm
posted by: brok_gauz in ru_teatr

Являясь профессиональным кинозрителем, я страсть как не люблю театральных премьер. В отличие от кино, представляющего зрителю законченный и неизменный продукт, театральные премьеры сродни унизительным тест-просмотрам на киностудиях. Где продюсеры и прокатчики настойчиво выясняют у целевой аудитории, на сколько минут нужно сократить режиссёрскую версию, чтобы в зале не зевали от скуки, и не стоит ли вообще переснять финал, где героя не убьют, а напротив, женят на итальянской графине. Премьеры сценические, в силу самой природы театра, как живого организма, подверженного непосредственному эмоциональному взаимообмену с таким же живым залом, невольно выполняют ту же самую функцию. Никто не говорит об этом вслух. Но режиссёр на каждом спектакле с замиранием сердца приглядывается и прислушивается к реакциям публики, чтоб скорректировать мизансцены и переставить смысловые акценты. Актёры пробуют свои ударные реплики «на вкус», раз за разом срывая всё более бурные и продолжительные аплодисменты. Осветители, костюмеры и реквизиторы оттачивают быстроту реакции на ритм сценического действа. И так далее. В результате этих совместных усилий спектакль из нелепого «гадкого утёнка» к десятому-двенадцатому представлению может вырасти в «прекрасного лебедя» и, наконец, зажить собственной жизнью, от первоначальных замыслов постановщика совершенно независимой. Старый фильм с Аркадием Райкиным так и назывался – «Волшебная сила искусства».

Коняев – режиссёр опытный и успешный, получивший «Золотую маску» за постановку «Московского хора» на сцене театра своего учителя Льва Додина. Поэтому подозревать его в стремлении сорвать лёгкий успех, коммерциализировав чеховское наследие, было бы некорректно. Но понять, почему сегодня он выбрал из всего 30-томного классика именно ранние легкомысленные юморески Антоши Чехонте, стало просто-напросто главным побудительным мотивом (и главным самооправданием) моего посещения премьерного спектакля, вопреки собственным привычкам.

Итак, флэшбэк. Неудачно застрелившийся в прологе молодой повеса Грохольский (первая главная роль молодого актёра Владимира Крылова) рассказывает Писателю и нам, зрителям, историю своего «падения». Завязка его истории, собственно, и есть рассказ Антоши Чехонте «Живой товар». Банальнейший любовный треугольник: уездная Мисс Урюпинск по имени Лиза (засл. арт. РФ Евгения Игумнова), страстно влюблённый в неё плэйбой Грохольский и «рогатый» муж, лысый чиновник в виц-мундире Бугров (засл. арт. РФ Владимир Богданов). Сгорающий от страсти Гриша, будучи застукан Бугровым на месте преступления, во внезапном душевном порыве предлагает униженному чиновнику компенсацию за потерю горячо любимой жены. Бугров, казалось бы, всерьёз переживает личную трагедию, но назойливость Грохольского вдруг открывает перед ним такие перспективы, что не могли пригрезиться провинциальной канцелярской крысе и в самых смелых мечтах… Восхитительный Богданов срывает овацию зала финальной репликой своего «мучающегося» героя.

Грохольский: Хотите. пятьдесят тысяч? Иван Петрович, умоляю. Это не подкуп, не купля. Я хочу только жертвой со своей стороны загладить хоть несколько вашу неизмеримую потерю. Хотите сто тысяч? Я готов! Сто тысяч хотите? Примите от меня эту жертву! Умоляю вас! Вы снимете с моей совести тяжесть. Прошу вас! Иван Петрович! Не мучайте! Хотите сто тысяч?

Бугров ( после мхатовской паузы глухим голосом охрипшего быка. ). Мм. Полтораста тысяч!

Освободившись от тирана-Бугрова, Лиза – существо абсолютно одномерное и примитивное – оказывается, не может существовать и с Грохольским. Снедаемый страстью богатый бездельник не может дать ей ничего, кроме бесконечного и бессмысленного обожания и восхищения. Запертая на крымской даче бывшая Мисс Урюпинск откровенно скучает и раздражается. Но по законам водевиля, в дачу визави вдруг въезжает никто иной, как Бугров с сыном Мишуткой, которого даже за полтораста тысяч он неверной жене не уступил. Второй акт истории любовного треугольника завершается тем, что страдающий плэйбой Грохольский вновь пытается откупиться от развращённого халявой нувориша и дарит ему собственное имение, лишь бы Бугров убрался с глаз долой, оставив его наедине с обожаемой Лизой. Но теперь уже Лиза, при всей своей безмозглости, совершает решительный поступок и бросает измотавшего её своим навязчивым обожанием Грохольского. Бугров со всем его хамством и тиранством кажется ей в качестве помещика более приемлимой партией.

Третий акт этого водевиля, хотя и соблюдает жанровые правила, но уже беременен той трагикомедией, которую мы наблюдали в прологе. Спившийся, проигравшийся и окончательно разорившийся Грохольский приезжает в своё бывшее поместье, чтоб «хоть одним глазком поглядеть на любимую и обожаемую». Закономерный финал: он становится приживалкой-клоуном при вошедшем во вкус помещичьей жизни Бугрове. В эпилоге Гриша оправдывается перед Писателем в своей невозможности что либо изменить в сложившейся обстановке тем, что Лизе вновь наскучил тиранический Бугров, и ныне она ожидает ребёнка от него, Грохольского. Раздражённый нелепостью и бессмысленностью этой истории Писатель скомканно прощается со своим конфидентом и покидает зал. Занавес…

Возникает самый дурацкий вопрос, который только может возникнуть после просмотра спектакля или фильма: что хотел сказать нам Автор (а в том, что спектакль этот совершенно авторский, нет никаких сомнений) своим произведением? Ответ первый и очевидный: крепкий профессионал Коняев хотел поставить «крепкую» грустную комедию в духе лучших фильмов Георгия Данелия («Не горюй!», «Афоня») или Вуди Аллена («Энни Холл», «Манхэттен»), для чего и была взята беспроигрышная литературная основа – почти забытые, но пронзительные рассказы Чехова. Но при этом ответе остаётся непонятной фигура Писателя. Неужели он понадобился постановщику только для того, чтоб помочь раскрыться молодому и ещё не очень опытному актёру Владимиру Крылову? Однако, глядя на актёра в сценах его диалогов с Бугровым – Владимиром Богдановым, актёром опытнейшим и самым в спектакле филигранным, понимаешь, что у Крылова великолепная сценическая энергетика, и отыгрывает он бурные эмоции провинциального плэйбоя совершенно органично и «без костылей». Точно также, как изумительно органично существует в состоянии пронзительного и бескорыстного идиотизма Евгения Игумнова – Лиза.

Более достоверным мне кажется второй ответ, хотя и предположу, что профессиональные театроведы объявят меня «заумником» и искателем чёрных кошек в тёмной комнате. Тем не менее, имея за плечами солидный опыт прочтения всевозможных авторских «мэсседжей» в разнообразном Авторском кино, рискну применить свою методику к спектаклю Игоря Коняева. Мне кажется, что Автор делал эту работу не только о страстях человеческих, не только и не столько об извечных русских нравах, которые воспроизводятся из эпохи в эпоху (чем Бугров в белой шляпе и с сигарой не пародия на недавние малиновые пиджаки и золотые цепи толщиной в палец?). Пьеса Игоря Коняева гораздо больше рассказывает нам о самом Чехове, вернее о том, как из легкомысленного и язвительного Антоши Чехонте произошёл Антон Павлович Чехов – автор «Чайки» и «Трёх сестёр», человек изменивший театр ХХ века. Отсюда и необходимость присутствия на сцене заезженного и изжёванного пост-модернистами Писателя/Автора, который у Коняева не вмешивается в действие, не спорит, но внимательно наблюдает за персонажами и, к собственному удивлению и даже раздражению, открывает за водевильной, фарсовой оболочкой подкладку обыкновенной трагедии. Именно для анализа чеховских творческих метаморфоз понадобилась автору максимально очищенная от подробностей ситуация «любовного треугольника», которая будет исследоваться Чеховым в разных обстоятельствах всю его творческую жизнь. От «Живого товара» до «Чайки» и «Пьесы без названия». В спектакле практически и есть только три действующих лица – Грохольский, Бугров и Лиза. Все остальные персонажи по-голливудски называются supporting actors – «поддерживающие актёры». Их функции прикладные и декоративные, они лишь провоцируют стороны «треугольника» на выявление скрытых в глубине страстей.

То же самое должны делать и декорации, но здесь, на мой взгляд, у Автора «промашечка вышла». Три гигантских двери в духе проектов несравненного Церетели отделяют авансцену от заднего плана. Процентов семьдесят действия происходит именно на авансцене, и создаётся впечатление, что за дверями должно находиться такое же необъятное пространство. Но когда актёры, прилагая немалые усилия, эти двери распахивают, то в двух метрах в глубину висит ослепительно подсвеченный задник. Такое сценическое решение, организованное в стиле монументального минимализма, в результате «давит» актёров, заставляя их излишне форсировать эмоции, чтоб зал заметил тщедушных персонажей на фоне циклопических художественных конструкций. К несчастью, в театре, в отличие от кино, нет такого инструмента, как крупный план…

Но даже если у него всё это получилось совсем по другим причинам и с другим «мэсседжем», оставляю за собой право толковать постановку именно так. Как историю взросления Антоши Чехонте и превращения его в Антона Павловича Чехова. Писатель в спектакле покидает в финале сцену именно потому, что более не может писать беззаботные водевили. Весёлые случаи из жизни, оказывается, имеют «второе дно», тот самый пресловутый подтекст, который выуживают и трактуют на разные лады постановщики «Трёх сестёр» и «Вишнёвого сада» вот уже более ста лет подряд. О том, как впервые нашёл этот подтекст сам Чехов, очень точно и прочувствованно поведал нам в своём «Живом товаре» Игорь Коняев и актёры театра им. В.Ф.Комиссаржевской. При всех огрехах постановочной части спектакль уже живёт и всё более и более обживается исполнителями и режиссёром. Несомненно, удачное и оригинальное обновление репертуара.

Источник

Живой товар. А. П. Чехов

Содержание

Грохольский обнял Лизу, перецеловал все ее пальчики с огрызенными розовыми ногтями и посадил ее на обитую дешевым бархатом кушетку. Лиза положила ногу на ногу, заложила руки под голову и легла.

Грохольский сел рядом на стул и нагнулся к ней. Он весь обратился в зрение.

Какой хорошенькой казалась она ему, освещенная лучами заходящего солнца!

Заходящее солнце, золотое, подернутое слегка пурпуром, всё целиком было видно в окно.

Всю гостиную и, в том числе, Лизу оно осветило ярким, не режущим глаза, светом и положило на короткое время позолоту.

Грохольский залюбовался. Лиза не бог весть какая красавица. Правда, ее маленькое кошачье личико, с карими глазами и с вздернутым носиком, свежо и даже пикантно, ее жидкие волосы черны, как сажа, и кудрявы, маленькое тело грациозно, подвижно и правильно, как тело электрического угря, но в общем. Впрочем, в сторону мой вкус. Грохольский, избалованный женщинами, любивший и разлюбивший на своем веку сотни раз, видел в ней красавицу. Он любил ее, а слепая любовь везде находит идеальную красоту.

— Послушай, — начал он, глядя ей прямо в глаза. — Я пришел потолковать с тобой, моя прелесть. Любовь не терпит ничего неопределенного, бесформенного. Неопределенные отношения, знаешь ли. Я вчера говорил тебе, Лиза. Мы постараемся сегодня покончить поднятый вчера вопрос. Ну, давай решать сообща. Что делать?

Лиза зевнула и, сильно морщась, потащила из-под головы правую руку.

— Что делать? — повторила она за Грохольским чуть слышно.

— Ну да, что делать? Решай вот, мудрая головка. Я люблю тебя, а любящий человек не подельчив. Он более чем эгоист. Я не в силах делиться с твоим мужем. Я мысленно рву его на клочки, когда думаю, что и он любит тебя. Во-вторых, ты любишь меня. Для любви необходимым условием является полная свобода. А ты разве свободна? Тебя разве не терзает мысль, что над твоей душой вечно торчит этот человек? Человек, которого ты не любишь, быть может, что очень естественно, ненавидишь. Это во-вторых. В-третьих же. Что же в-третьих? А вот что. Мы обманываем его, а это. нечестно. Прежде всего, Лиза, правда. Прочь ложь!

— Ну, так что же делать?

— Ты можешь догадаться. Я нахожу нужным обязательным объявить ему о нашей связи и оставить его, зажить на свободе. То и другое нужно сделать по возможности скорей. Например, хоть сегодня вечером ты. объяснишься с ним. Пора покончить. Разве тебе не надоело воровски любить?

— Объясниться? С Ваней?

— Это невозможно! И вчера я говорила тебе, Мишель, что это невозможно!

— Он обидится, раскричится, наделает разных неприятностей. Разве ты не знаешь, какой он? Боже сохрани! Не нужно объясняться! Выдумал еще!

Грохольский провел рукой по лбу и вздохнул.

— Да, — сказал он. — Он больше чем обидится. Я ведь отнимаю у него счастье. Он любит тебя?

Грохольский задумался. Его бледное лицо нахмурилось.

— Будем всегда так, как теперь, — сказала Лиза. — Пусть сам узнает, если хочет.

— Но ведь это. это и грешно и. Наконец, ты моя, и никто не имеет права думать, что ты принадлежишь не мне, а другому! Ты моя! Никому не уступлю! Мне жаль его, видит бог, как жаль, Лиза! Когда я вижу его, мне больно делается! Но. но что ж делать, наконец? Ведь ты его не любишь? Чего же ради ты будешь с ним маяться? Объясниться надо! Объяснимся с ним и поедем ко мне. Ты моя жена, а не его. Пусть как знает. Как-нибудь перетерпит свое горе. Не он первый, не он и последний. Хочешь бежать? А? Говори скорей! Хочешь бежать?

Лиза поднялась и вопросительными глазами поглядела на Грохольского.

— Ну да. В именье ко мне. В Крым потом. Объяснимся с ним письменно. Ночью можно. Поезд в половину второго. А? Хорошо?

Лиза почесала лениво переносье и задумалась.

— Хорошо, — сказала она и. заплакала.

На ее щечках заиграли красные пятнышки, глазки надулись, и по кошачьему личику потекли слезы.

— О чем ты? — встревожился Грохольский. — Лиза! Чего ты? Ну? Чего плачешь? Эка ведь! Ну чего? Голубчик! Мамочка!

Лиза протянула к Грохольскому руки и повисла на его шее. Послышались всхлипывания.

— Мне жаль его. — забормотала Лиза. — Ах, как мне его жаль!

— А мне не жаль? Но что же делать? Мы причиним ему страдания. Он будет страдать, проклинать. Но чем же мы виноваты, что мы любим друг друга?

Сказавши это, Грохольский отскочил от Лизы, как ужаленный, и сел в кресло. Лиза спорхнула с его шеи и быстро, в мгновение ока, опустилась на кушетку.

Оба они страшно покраснели, опустили глаза и закашляли.

В гостиную вошел высокий широкоплечий малый, лет тридцати, в чиновничьем вицмундире. Он вошел незаметно. Только стук стула, за который он зацепился у двери, дал знать любовникам о его приходе и заставил их оглянуться. Это был муж.

Оглянулись они поздно. Он видел, как Грохольский держал за талию Лизу, и видел, как Лиза висела на белой, аристократической шее Грохольского.

«Он видел!» — подумали в одно и то же время Лиза и Грохольский, стараясь спрятать подальше свои отяжелевшие руки и сконфуженные глаза.

Розовое лицо остолбеневшего мужа побелело.

Мучительное, странное, душу возмущающее молчание длилось три минуты. О, эти три минуты! Их и до сих пор вспоминает Грохольский.

Первый задвигался и прервал молчание муж. Он зашагал к Грохольскому и, строя на своем лице бессмысленную гримасу, похожую на улыбку, подал ему руку. Грохольский слегка пожал мягкую, потную руку и весь вздрогнул, точно раздавил в кулаке холодную лягушку.

— Здравствуйте, — пробормотал он.

— Здоровы-с? — чуть слышно прохрипел муж и сел против Грохольского, поправляя у себя сзади воротник.

Опять наступило томительное молчание. Но это молчание уже было не так глупо. Первый приступ, самый тяжелый и бесхарактерный, прошел.

Оставалось теперь только кому-нибудь из двух ретироваться за спичками или за другим каким-нибудь пустяком. Обоим сильно хотелось уйти. Они сидели и, не глядя друг на друга, подергивая себя за бородки, искали в своих взбудораженных мозгах выхода из ужасно неловкого положения. Оба были потны. Оба невыносимо страдали, и обоих пожирала ненависть. Хотелось вцепиться, но. как начать и кому первому начинать? Хоть бы она вышла!

— Я вас вчера в собрании видел, — пробормотал Бугров (так звали мужа).

— Я был там. был. Танцевали?

— Гм. да. С той. с Люкоцкой младшей. Тяжело пляшет. Невозможно пляшет. Болтать мастерица. (Пауза.) Болтает неутомимо.

— Да. скучно было. И я вас видел.

Грохольский нечаянно взглянул на Бугрова. Его глаза встретились с блуждающим взглядом обманутого мужа, и он не вынес. Он быстро встал, быстро поймал руку Бугрова, пожал ее, схватил шляпу и пошел к двери, чувствуя за собой свою спину. Ему казалось, что на его спину смотрит тысяча глаз. То же чувствует освистанный актер, удаляясь с авансцены, то же самое чувствует и фат, которому дали подзатыльник и выводят с полицией.

Как только затихли шаги Грохольского и скрипнула дверь в передней, Бугров вскочил и, сделав по гостиной несколько кругов, зашагал к жене. Кошачье личико съежилось и замигало глазками, точно ожидало щелчка. Муж подошел к ней и, наступая ей на платье, толкая ее колени своими коленями, с искаженным, бледным лицом потряс руками, головой и плечами.

— Если ты, дрянь этакая, — заговорил он глухим, плачущим голосом, — впустишь его сюда еще хоть раз, то я тебя. Чтоб шага не смел! Убью! Понимаешь? А-а-а. Тварь негодная! Дрожишь! Мерр. зость!

Бугров схватил ее за локоть, потряс и швырнул ее, как резиновый мячик, к окну.

— Дрянь! Пошлая! Стыда нет!

Она полетела к окну, едва касаясь пола ногами, и ухватилась руками за занавески.

— Молчать! — крикнул супруг, подойдя к ней, и, сверкая глазами, топнул ногой.

Она молчала. Она глядела на потолок и всхлипывала, имея на лице выражение кающейся девочки, которую хотят наказать.

— Так ты так? А? С хлыщом? Хорошо! А перед алтарем? Кто? Хороша жена и мать! Молчать!

И он ударил ее по ее хорошенькому хрупкому плечу.

— Молчать! Дрянь! Я тебя еще и не так! Если этот прохвост посмеет явиться сюда хоть еще раз; если я тебя хоть еще раз. (слушай!!) увижу с этим мерзавцем, то. не проси милости! В Сибирь пойду, а убью! И его! Ничего мне не стоит! Ступай! Не хочу я тебя видеть!

Бугров утер рукавом лоб и глаза и зашагал по гостиной. Лиза, всхлипывая всё громче и громче, подергивая плечами и вздернутым носиком, принялась рассматривать кружева на занавесках.

Бугров помолчал и крикнул:

— Ступай, говорят! Иди в детскую! Чего ревешь? Сама виновата и ревешь! Эка! В прошлом году на Петьке Точкове висла, теперь на этого, прости господи, дьявола повисла. Тьфу! Пора понимать, кто ты! Жена! Мать! В прошлом году неудовольствия вышли, теперь выйдут неудовольствия. Тьфу!

Бугров громко вздохнул, и в воздухе запахло хересом. Он возвратился с обеда и был слегка пьян.

— Обязанностей не знаешь? Нет. Вас учить надо! Вы еще не учены! И маменьки ваши потаскухи и вы. Реви! Да! Реви вот!

Бугров подошел к жене и потянул из ее рук занавеску.

— Не стой у окна. Людям видно, как ты ревешь. Другой раз чтоб этого не было. От объятий до беды дойдешь. Влопаешься. Нешто мне приятно рога носить? А наставишь, коли возиться с ними, с хамами, будешь. Ну, полно. В другой раз ты. не того. Я ведь. Лиза. Оставь.

Бугров вздохнул и обдал Лизу хересовыми парами.

— Ты молоденькая, глупенькая, ничего не понимаешь. Меня дома никогда не бывает. Ну, а они и пользуются. Надо быть умной, рассудительной! Надуют! А уж тогда я не вынесу. Тогда я шабаш. Кончено! Тогда хоть и помирай ложись. За измену я. я, матушка, всё готов сделать. До смерти избить могу и. прогоню. Иди тогда к своим прохвостам.

И Бугров своей большой мягкой ладонью (horribile dictu! [1] ) вытер мокрое, заплаканное лицо изменницы Лизы. Он обращался со своей двадцатилетней женой, как с ребенком!

— Ну, полно. Извиняю, только чтоб в другой раз. ни боже мой! Извиняю в пятый раз, а уж в шестой не извиню. Это как бог свят. За такие штуки и бог не прощает вашего брата.

Бугров нагнулся и потянулся своими лоснящимися губами к головке Лизы.

Но поцелуй не удался.

В передней, столовой, зале и гостиной захлопали двери, и в гостиную, как вихрь, влетел Грохольский. Он был бледен и дрожал. Руками он махал, мял свою дорогую шляпу. Сюртук болтался на нем, как на вешалке. Он олицетворял собою сильнейшую лихорадку. Увидев его, Бугров отошел от жены и стал смотреть в другое окно. Грохольский подлетел к нему и, махая руками, тяжело дыша и ни на кого не глядя, заговорил дрожащим голосом:

— Иван Петрович! Перестанем играть друг перед другом комедию! Довольно нам обманывать один другого! Довольно! Не в силах я! Что хотите делайте, а я не могу. Противно и подло, наконец! Возмутительно! Поймите вы, что возмутительно!

Грохольский захлебывался и задыхался.

— Не в моих правилах. И вы честный человек. Я люблю ее! Люблю ее больше всего на свете! Вы это заметили и. Обязан я это сказать!

«Что ему сказать?» — подумал Иван Петрович.

— Нужно покончить! Комедия эта не может так долго тянуться! Должно это всё чем-нибудь разрешиться.

Грохольский вдохнул в себя побольше воздуха и продолжал:

— Я жить без нее не могу. Она тоже. Вы ученый человек, вы поймете, что при таких условиях ваша семейная жизнь невозможна. Эта женщина не ваша. Ну да. Одним словом, я прошу взглянуть на это дело с снисходительной. гуманной точки. Иван Петрович! Поймите же наконец, что я люблю ее, люблю больше себя, больше всего на свете, и противиться этой любви выше сил моих!

— А она-с? — спросил угрюмым, несколько насмешливым тоном Бугров.

— Спросите ее! Ну вот, спросите ее! Жить ей с нелюбимым человеком, жить с вами, любя другого, ведь это. это. страдать значит!

— А она? — повторил уже не насмешливым тоном Бугров.

— Она. она любит меня! Мы полюбили друг друга. Иван Петрович! Убивайте нас, презирайте, гонитесь за нами, делайте что хотите. но мы больше не в силах скрывать от вас! Мы оба налицо! Судите нас со всею строгостью человека, у которого мы. судьба отняла счастье!

Бугров покраснел, как переваренный рак, и одним глазом поглядел на Лизу. Он замигал глазами. Пальцы, губы и веки его задрожали. Бедный он! Глаза плачущей Лизы говорили ему, что Грохольский прав, что дело серьезно.

— Ну что ж? — забормотал он. — Ежели вы. В нонешние времена. Вы все этак.

— Видит бог, — завизжал высоким тенором Грохольский, — что мы понимаем вас! Разве мы не понимаем, не чувствуем? Я знаю, какие страдания я причиняю вам. Видит бог! Но будьте снисходительны! Умоляю вас! Мы не виноваты! Любовь не есть вина. Никакая воля не может ей противиться. Отдайте мне ее, Иван Петрович! Отпустите ее со мной! Возьмите с меня что хотите за ваши муки, жизнь мою возьмите, но отдайте мне Лизу! Я на всё готов. Ну, укажите, чем я могу хоть отчасти заменить вам ее? Взамен этого потерянного счастья я могу вам дать другое счастье! Могу, Иван Петрович! Я на всё согласен! Подло было бы с моей стороны оставить вас не удовлетворенным. Я понимаю вас в настоящую минуту.

Бугров махнул рукой, как бы говоря: «Уйдите ради самого бога!» Глаза его начали заволакиваться предательской влагой. Сейчас увидят, что он плакса.

— Я понимаю вас, Иван Петрович! Я дам вам другое счастье, которого вы не испытали. Что вы хотите? Я богатый человек, я сын влиятельного человека. Хотите? Ну, сколько хотите?

У Бугрова вдруг заколотило сердце. Он обеими руками взялся за оконные занавески.

— Хотите. пятьдесят тысяч? Иван Петрович, умоляю. Это не подкуп, не купля. Я хочу только жертвой с своей стороны загладить хоть несколько вашу неизмеримую потерю. Хотите сто тысяч? Я готов! Сто тысяч хотите?

Боже мой! Два огромнейших молотка заколотили по вспотевшим вискам несчастного Ивана Петровича. В ушах со звонками и бубенчиками забегали русские тройки.

— Примите от меня эту жертву! — продолжал Грохольский. — Умоляю вас! Вы снимете с моей совести тяжесть. Прошу вас!

— Иван Петрович! Не мучайте! Хотите сто тысяч?

— Мм. Полтораста тысяч! — промычал Бугров глухим голосом, голосом охрипшего быка. Промычал и нагнулся, стыдясь своих слов и ожидая ответа.

— Хорошо, — сказал Грохольский. — Согласен! Благодарю, Иван Петрович. Я сейчас. Не заставлю ждать.

Грохольский подпрыгнул, надел шляпу и, пятясь задом, выбежал из гостиной.

Бугров крепче ухватился за оконные занавески. Ему было стыдно. На душе было подло, глупо, но зато какие красивые, блестящие надежды закопошились между его стучащими висками! Он богат!

Лиза, ничего не понимающая, боящаяся, чтобы он не подошел к ее окну и не отбросил ее в сторону, трепеща всем телом, шмыгнула в полуотворенную дверь. Она пошла в детскую, легла на нянину кровать и свернулась калачиком. Ее трясла лихорадка.

Бугров остался один. Ему стало душно, и он открыл окно. Каким великолепным воздухом пахнуло на его лицо и шею! Таким воздухом хорошо дышать, развалясь на подушках коляски. Там, далеко за городом, около деревень и дач воздух еще лучше. Бугров даже улыбнулся, мечтая о воздухе, который окутает его, когда он выйдет на террасу своей дачи и залюбуется видом. Мечтал он долго. Солнце уже зашло, а он всё стоял и мечтал, стараясь всеми силами выбросить из своей головы образ Лизы, который неотступно следовал за ним во всех его мечтах.

— Я принес, Иван Петрович! — прошептал над его ухом вошедший Грохольский. — Я принес. Получите. Тут вот, в этой пачке сорок тысяч. По этому бланку потрудитесь получить послезавтра у Валентинова двадцать. Вексель вот. Чек. Остальные тридцать на днях. Управляющий мой вам привезет.

Грохольский, розовый, возбужденный, двигая всеми членами, выложил пред Бугровым кучу пачек, бумаг, пакетов. Куча была большая, разноцветная, пестрая. В жизнь свою никогда не видал Бугров такой кучи! Он растопырил свои жирные пальцы и, не глядя на Грохольского, принялся перебирать пачки кредиток и бланки.

Грохольский выложил все деньги и засеменил по комнате, отыскивая купленную и проданную Дульцинею.

Наполнив карманы и бумажник, Бугров спрятал бланки в стол и, выпив полграфина воды, выскочил на улицу.

— Извозчик! — крикнул он диким голосом.

Ночью, в половине двенадцатого, он подкатил к подъезду гостиницы «Париж». С шумом вошел он вверх по лестнице и постучался в помер, в котором жил Грохольский. Его впустили. Грохольский укладывал свои вещи в чемоданы. Лиза сидела за столом и примеряла браслеты. Оба они испугались, когда вошел к ним Бугров. Им показалось, что он пришел за Лизой и принес обратно деньги, которые он взял не по убеждению, а сгоряча. Но Бугров пришел не за Лизой. Стыдясь своей новой оболочки, чувствуя себя в ней ужасно неловко, он поклонился и стал у двери в позе лакея. Новая оболочка была восхитительна. Бугров был неузнаваем. Костюм свеженький, прямо с иголочки, из французского трико, самый наимоднейший, облекал его большое тело, ничего доселе не носившее, кроме обыкновенного вицмундира. На ногах блестели полуштиблеты с сверкающими пряжками. Он стоял, стыдился своей новой оболочки и правой рукой закрывал брелоки, за которые он, час тому назад, заплатил триста рублей.

— Я пришел насчет вот чего. — начал он. — Уговор лучше денег. Мишутку я не отдам.

— Какого Мишутку? — спросил Грохольский.

Грохольский и Лиза переглянулись. У Лизы надулись глаза, покраснели щеки и запрыгали губы.

— Хорошо, — сказала она.

Она вспомнила теплую постельку Мишутки. Жестоко было бы эту теплую постельку променять на холодный номерной диван, и она согласилась.

— Я буду с ним видеться, — сказала она.

Бугров поклонился, вышел и, блестящий, полетел вниз по лестнице, рассекая воздух дорогою тростью.

— Домой! — сказал он извозчику. — Завтра утром, в пять часов, я поеду. Приедешь. Буду спать, разбудишь. За город поедем.

Источник