у каждого должна быть такая танька
Вовка и Танька, это было так давно.
Вовка стоял в углу около входной двери. Мать наказала его за промоченные валенки. А дело было так. На дворе конец марта, днем снег тает, на дороге образуются лужи, а ночью мороз, и лужи покрываются льдом. Во время прогулки Вовка решил пробежаться по льду одной из таких луж. Лед был тонкий, и на самой середине лужи, не выдержав веса Вовки, проломился. Вовка обеими ногами оказался в воде, которая моментально заполнила оба валенка. И хотя, выскочив из лужи, Вовка быстро вылил из валенок воду, портянки оказались мокрыми, сколько не пытался Вовка выжать из них воду. И, тем не менее, наказания можно было избежать, если бы высушить портянки на печке так, чтобы не заметила мать. Можно было бы, если бы не эта ябеда – Танька. Она быстро
побежала домой и рассказала все матери.
Танька – это его младшая сестра, ей пять лет и она на два с половиной года младше Вовки. Сколько себя помнит Вовка, Танька всегда была его «хвостиком», наверное с того момента как сделала свой первый шаг. Куда бы он ни шел, чтобы он не делал, Танька всегда была рядом. А Вовка должен был следить за ней, помогать ей одеваться,гулять с ней, выполнять все её прихоти, иначе Танька жаловалась родителям, и он получал наказание.
И вот снова из-за этой Таньки, Вовка с обеда стоит в углу и изучает рисунки на обоях. А эта ябеда играет со своей куклой, специально громко с ней разговаривает, чтобы ему, Вовке, было еще обидней. Вовка вздыхает. Ладно, ладно! Он еще отомстит ей, припомнит ей её предательство.
Однако Танька не стала просить, а сама влезла на лавку и, встав на цыпочки, дотянулась до черного выключателя и щелкнула им. Единственная лампочка в черном патроне, висевшая под потолком в середине комнаты, ярко загорелась, и в комнате стало светло. Вовке стало досадно, что Танька справилась без его помощи. Ничего, еще попросит что-нибудь.
Танька ушла в сторону своей кровати, из Вовкиного угла не было видно, чем она там занимается, мешала печка, стоящая почти посередине комнаты. По звукам можно было догадаться, что она укладывает свою куклу спать. При этом она громко уговаривала её: «Не плачь Катенька, этот противный Вовка не дал тебе поиграть с Врунделем, он злой сегодня, потому что его наказали. Завтра он будет добрый и разрешит Врунделю прийти к тебе в гости». Потом она что-то стала нашептывать кукле и через некоторое время за печкой наступила тишина.
Вовка нарушил закон, и потихонечку вышел из угла. Прижимаясь спиной к печке, он осторожно продвинулся вдоль неё и заглянул за угол печки в сторону Танькиной кровати. Танька лежала на не разобранной постели, в одежде, обняв куклу. Она спала.
Вовка влез на придвинутый к Танькиной кровати табурет, осторожно завернул покрывало и одеяло от стены, переложил подушку на открывшуюся простыню. Встав на край кровати коленками, поочередно передвинул Таньку, вначале голову на подушку, потом ноги на простыню. Танька даже не проснулась, только опять тяжело вздохнула и повернулась на правый бок, не выпуская из рук куклу. Вовка укрыл её одеялом, а покрывало завернул и повесил на заднюю спинку кровати. Поставив табуретку на место, он опять присел на корточки возле парусника.
Вовка опять присел на коленках перед своей кроватью и, сунув руку под матрас в изголовье, достал металлическую банку из-под зубного порошка с крышкой. В этой банке он хранил свои ценные вещи – пару значков, три старинные монеты, небольшой осколок магнита. Отдельно в спичечном коробке лежало несколько сверкающих новых монет этого, 1961 года, целое богатство – сорок семь копеек. Но Вовка достал коробку не из-за монет. Там ещё лежала шоколадная конфета «Красная шапочка» из новогоднего подарка, которую он хранил уже третий месяц. Вовка достал конфету, и понюхал её. Кажется, она до сих пор сохранила запах Нового Года. Вовка закрыл банку и сунул её на прежнее место. Потом он тихонько подошел кровати, на которой спала Танька, и положил конфету под её подушку.
У каждого должна быть такая танька
ТАТЬЯНА
Слова и музыка М. Марьяновского
Встретились мы в баре ресторана,
Как мне знакомы твои черты.
Помнишь ли меня, моя Татьяна?
Мою любовь, наши прежние мечты?
Вижу губ накрашенных страданье,
В глазах твоих молчанье пустоты.
Где же, где, скажи, моя Татьяна,
Моя любовь, наши прежние мечты?
Татьяна, помнишь дни золотые?
Кусты сирени и луну в тиши аллей?
Татьяна, помнишь грезы былые?
Тебя любил я, не вернуть нам юных дней.
Упали косы душистые, густые,
Свою головку ты склонила мне на грудь.
Татьяна, помнишь дни золотые?
Весны прошедшей мы не в силах вернуть.
ТАНЕЧКА
Слова В. Коростылева, Лифшица
Ах, Таня, Таня, Танечка, с ней случай был такой:
Служила наша Танечка в столовой заводской.
Работником питания приставлена к борщам,
На Танечку внимания никто не обращал.
— Не может быть.
— Представь себе!
Никто не обращал.
Был в нашем клубе заводском веселый карнавал,
Всю ночь боярышне одной весь зал рукоплескал.
За право с ней потенцевать вели жестокий спор
Фан-Фан Тюльпан с Онегиным, с Ромео Мушкетер.
И вот опять в столовую приходят слесаря,
Они о той боярышне с восторгом говорят:
«Она была под маскою, ее пропал и след. «
— Эй, Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед!
Глядят, а их боярышня сама несет обед.
— Не может быть.
— Представь себе!
Сама несет обед.
ТАТЬЯНИН ДЕНЬ
Слова Наума Олева
Был белый снег, шёл первый день каникул,
Целый день вдвоём бродили мы с тобой.
И было всё вокруг торжественно и тихо,
И белый-белый снег над белою землёй.
Но вдруг зима дохнула вешним ветром,
Когда я на снегу у дома твоего
Два слова начертил обломанною веткой:
«Татьяна плюс Сергей», и больше ничего.
Была земля белым-бела, мела метель,
Татьянин день, Татьянин день.
А для меня цвела весна, звенел апрель,
Татьянин день, Татьянин день, Татьянин день.
Вновь шли снега, и было их немало,
Но тот Татьянин день забыть я не могу.
Судьба нас не свела, но мне всегда казалось,
«Татьяна плюс Сергей» пишу я на снегу.
Пройдут снега, на мокром тротуаре
Для девочки другой начертит кто-то вновь
Те вечные слова, что мы не дописали,
«Татьяна плюс Сергей равняется любовь».
Была земля белым-бела, мела метель,
Татьянин день, Татьянин день.
А для меня цвела весна, звенел апрель,
Татьянин день, Татьянин день, Татьянин день.
А у Тани на флэту был старинный патефон
Железная кровать и телефон
И больше всех она любила Rolling Stones
Janis Joрlin, T.Rex и Doors
И у Тани на стене нарисовал я облака
И слона с ослом, летящих в никуда
И она ложилась спать, схватив слона за крыла
И просыпалась с хвостом осла
Жаль, что она умерла, жаль, что она умерла
Вокруг меня чужие люди, у них совсем другая игра
И мне жаль, что она умерла
А потом, в начале дня, вновь открыв глаза
Она твердила мне о тайне сна
О том, что все в конечном счете растает без следа
Как то вино, что было выпито вчера
Иван Бунин
«Танька»
«Танька»
Таньке стало холодно, и она проснулась.
Высвободив руку из попонки, в которую она неловко закуталась ночью, Танька вытянулась, глубоко вздохнула и опять сжалась. Но все-таки было холодно. Она подкатилась под самую «голову» печи и прижала к ней Ваську. Тот открыл глаза и взглянул так светло, как смотрят со сна только здоровые дети. Потом повернулся на бок и затих. Танька тоже стала задремывать. Но в избе стукнула дверь: мать, шурша, протаскивала из сенец охапку соломы
Она искала спичек и гремела ухватами. Странник спустил ноги с коника, зевал и обувался. В окна брезжил синеватый холодный свет утра, под лавкой шипел и крякал проснувшийся хромой селезень. Теленок поднялся на слабые растопыренные ножки, судорожно вытянул хвост и так глупо и отрывисто мякнул, что странник засмеялся и сказал:
— Сиротка! Корову-то прогусарили?
Танька раскрыла глаза.
Продажа лошади особенно врезалась ей в память «Когда еще картохи копали», в сухой, ветреный день, мать на поле полудновала, плакала и говорила, что ей «кусок в горло не идет», и Танька все смотрела на ее горло, не понимая, о чем толк.
— Да какая же это полцена, ежели, к примеру, кобыленке боле годов, чем нам с тобой? Молись богу!
Корней нерешительно окликнул:
— Что же не глянул лошадь-то!
— Да ты поди, побалакаем.
Талдыкин подошел и сделал ленивые глаза.
Он внезапно ударил лошадь под брюхо, дернул ее за хвост, пощупал под лопатками, понюхал руку и отошел.
— Тэк. Значит, первая голова на плечах?
Талдыкин быстро всунул кулак в угол губ лошади, взглянул как бы мельком ей в зубы и, обтирая руку о полу, насмешливо и скороговоркой спросил:
— Так не стара? Твой дед не ездил венчаться на ней. Ну, да нам сойдет, получай одиннадцать желтеньких.
И, не дожидаясь ответа Корнея, достал деньги и взял лошадь за оброть.
— Молись богу да полбутылочки ставь.
— Да какие же это деньги?
— Такие, каких у тебя нету.
— Нет, уж лучше не надо.
Корней отошел, взял топор и с деловым видом стал тесать подушку под телегу.
Потом пробовали лошадь на выгоне. И как ни хитрил Корней, как ни сдерживался, не отвоевал-таки!
Когда же пришел октябрь и в посиневшем от холода воздухе замелькали, повалили белые хлопья, занося выгон, лазины и завалинку избы, Таньке каждый день пришлось удивляться на мать.
Бывало, с грустью приходилось довольствоваться тем, что на печь протягивалась чашка с дымящимися рассыпчатыми картошками и ломоть пахнущего клетью, круто посоленного хлеба. Теперь же мать совсем не давала по утрам ни хлеба, ни картошек, на просьбы об этом отвечала:
— Иди, я тебя одену, ступай на пруд, деточка!
Прошлую зиму Танька и даже Васька ложились спать поздно и могли спокойно наслаждаться сиденьем на «групке» печки хоть до полуночи. В избе стоял распаренный, густой воздух; на столе горела лампочка без стекла, и копоть темным, дрожащим фитилем достигала до самого потолка. Около стола сидел отец и шил полушубки; мать чинила рубахи или вязала варежки; наклоненное лицо ее было в это время кротко и ласково тихим голосом пела она «старинные» песни, которые слыхала еще в девичестве, и Таньке часто хотелось от них плакать. В темной избе, завеянной снежными вьюгами, вспоминалась Марье ее молодость, вспоминались жаркие сенокосы и вечерние зори, когда шла она в девичьей толпе полевою дорогой с звонкими песнями, а за ржами опускалось солнце и золотою пылью сыпался сквозь колосья его догорающий отблеск. Песней говорила она дочери, что и у нее будут такие же зори, будет все, что проходит так скоро и надолго, надолго сменяется деревенским горем и заботою.
Теперь мать рано укладывала спать, говорила, что ужинать нечего, и грозила «глаза выколоть», «слепым в сумку отдать», если она, Танька, спать не будет. Танька часто ревела и просила «хоть капуски», а спокойный, насмешливый Васька лежал, драл ноги вверх и ругал мать:
Странник обулся, умылся, помолился богу; широкая его спина в засаленном кафтане, похожем на подрясник, сгибалась только в пояснице, крестился он широко. Потом расчесал бородку-клинушек и выпил из бутылочки, которую достал из своего походного ранца. Вместо закуски закурил цигарку. Умытое лицо его было широко, желто и плотно, нос вздернут, глаза глядели остро и удивленно.
Марья заглянула на печку:
Васька сопел спокойно и ровно.
Странник исподлобья долго глядел на нее и сказал:
— Горевать, тетка, нечего.
Голос Марьи зазвенел.
Марья всхлипнула, но сейчас же дернула по глазам рукавом, поддала ногой котенка («У, погибели на тебя нету. «) и стала усиленно сгребать на полу солому.
Танька замерла. Сердце у нее стучало. Ей хотелось заплакать на всю избу, побежать к матери, прижаться к ней. Но вдруг она придумала другое. Тихонько поползла она в угол печки, торопливо, оглядываясь, обулась, закутала голову платком, съерзнула с печки и шмыгнула в дверь.
По дороге из города ровно скользили, плавно раскатываясь вправо и влево, легкие «козырьки», меринок шел в них ленивой рысцою. Около саней легонько бежал молодой мужик в новом полушубке и одеревеневших от снегу нагольных сапогах, господский работник. Дорога была раскатистая, и ему поминутно приходилось, завидев опасное место, соскакивать с передка, бежать некоторое время и затем успеть задержать собой на раскате сани и снова вскочить бочком на облучок.
В санях сидел седой старик, с зависшими бровями, барин Павел Антоныч. Уже часа четыре смотрел он в теплый, мутный воздух зимнего дня и на придорожные вешки в инее.
Давно ездил он по этой дороге. После Крымской кампании, проиграв в карты почти все состояние, Павел Антоныч навсегда поселился в деревне и стал самым усердным хозяином. Но и в деревне ему не посчастливилось. Умерла жена. Потом пришлось отпустить крепостных. Потом проводить в Сибирь сына-студента. И Павел Антоныч стал совсем затворником. Он втянулся в одиночество, в свое скупое хозяйство, и говорили, что во всей округе нет человека более жадного и угрюмого. А сегодня он был особенно угрюм.
Морозило, и за снежными полями, на западе, тускло просвечивая сквозь тучи, желтела заря.
Егор задергал вожжами.
Он потерял кнут и искоса оглядывался.
Чувствуя себя неловко, он сказал:
— Что-й-то бог даст нам на весну в саду: прививочки, кажись, все целы, ни одного, почитай, морозом не тронуло.
— Зайцы-то? Правда, провалиться им, объели кое-где.
Егор робко оглянулся.
Егор поглядел на барина в недоумении.
Егор растянул губы в неловкую улыбку.
— Чего оскаляешься-то? Погоняй!
Егор, роясь в передке, в соломе, пробормотал:
— Кнут-то, кажись, соскочил, а кнутовище.
И Егор, весь красный, достал надвое переломленное кнутовище. Павел Антоныч взял две палочки, посмотрел и сунул их Егору.
— Да он, может. около городу.
— Тем лучше. В городе купишь. Ступай. Придешь пешком. Один доеду.
Егор хорошо знал Павла Антоныча. Он слез с передка и пошел назад по дороге.
А Танька благодаря этому ночевала в господском доме. Да, в кабинете Павла Антоныча был придвинут к лежанке стол, и на нем тихо звенел самовар. На лежанке сидела Танька, около нее Павел Антоныч. Оба пили чай с молоком.
Танька запотела, глазки у нее блестели ясными звездочками, шелковистые беленькие ее волосики были причесаны на косой ряд, и она походила на мальчика. Сидя прямо, она пила чай отрывистыми глотками и сильно дула в блюдечко. Павел Антоныч ел крендели, и Танька тайком наблюдала, как у него двигаются низкие серые брови, шевелятся пожелтевшие от табаку усы и смешно, до самого виска ходят челюсти.
Будь с Павлом Антонычем работник, этого бы не случилось. Но Павел Антоныч ехал по деревне один. На горе катались мальчишки. Танька стояла в сторонке и, засунув в рот посиневшую руку, грела ее. Павел Антоныч остановился.
Ласковой улыбкой и обещанием «прокатить» Павел Антоныч заманил ее в сани и повез. Дорогой Танька совсем было ушла. Она сидела у Павла Антоныча на коленях. Левой рукой он захватил ее вместе с шубой. Танька сидела не двигаясь. Но у ворот усадьбы вдруг ерзнула из шубы, даже заголилась вся, и ноги ее повисли за санями. Павел Антоныч успел подхватить ее под мышки и опять начал уговаривать. Все теплей становилось в его старческом сердце, когда он кутал в мех оборванного, голодного и иззябшего ребенка. Бог знает что он думал, но брови его шевелились все живее.
«Ваське не дам, а как мать заголосит, ей дам».
Павел Антоныч причесал ее, подпоясал голубеньким пояском. Танька тихо улыбалась, втащила поясок под самые мышки и находила это очень красивым. На расспросы она отвечала иногда очень поспешно, иногда молчала и мотала головой.
В кабинете было тепло. В дальних темных комнатах четко стучал маятник. Танька прислушивалась, но уже не могла одолеть себя. В голове у нее роились сотни смутных мыслей, но они уже облекались сонным туманом.
Вдруг на стене слабо дрогнула струна на гитаре и пошел тихий звук. Танька засмеялась.
Улыбка осветила суровое лицо Павла Антоныча, и давно уже не озарялось оно такою добротою, такою старчески-детскою радостью.
Заря ль моя, зоренька.
Он глядел на задремывающую Таньку, и ему стало казаться, что это она, уже молодой деревенской красавицей, поет вместе с ним песни:
Деревенской красавицей! А что ждет ее? Что выйдет из ребенка, повстречавшегося лицом к лицу с голодною смертью?
Павел Антоныч нахмурил брови, крепко захватив струны.
Вот теперь его племянницы во Флоренции. Танька и Флоренция.
Он встал, тихонько поцеловал Таньку в голову, пахнущую курной избой.
И пошел по комнате, шевеля бровями.
Павел Антоныч все быстрее ходил по кабинету, мягко ступая валенками, и часто останавливался перед портретом сына.
Телячья головка
Мальчик лет пяти, веснушчатый, в матроске, тихо, как завороженный, сто.