так я и знал преображенский
Цитаты профессор Филипп Филиппович Преображенский
— Помилуйте, Филипп Филиппович, да ежели его еще обработает этот Швондер, что же из него получится? Боже мой, я только теперь начинаю понимать, что может выйти из нашего Шарикова! — Ага! Теперь поняли? А я это понял через десять дней после операции. Так вот, этот Швондер и есть самый главный дурак! Он сейчас всячески старается натравить его на меня, не понимая однако, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки!
— Зина, я купил этому прохвосту краковской колбасы. Потрудись накормить его. — Краковской! Краковскую я лучше сама съем. — Только попробуй! Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка. Взрослая девушка, а, как ребенок, тащишь в рот всякую гадость. Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться, когда у тебя живот схватит.
Мне шестьдесят и я имею право вам советовать. На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
— Скажите, это вас вселили в квартиру Фёдор Палыча Саблина? — Нас! — Боже, пропал дом. Что будет с паровым отоплением.
Вы напрасно, господа, ходите без калош. Во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследите мне на коврах. А все ковры у меня персидские.
Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность.
— Зина, там в приемной. Она в приемной? — В приемной, зеленая, как купорос. — Зеленая книжка. — Ну, сейчас палить. Она казенная, из библиотеки! — Переписка — называется, как его. Энгельса с этим чертом. В печку ее!
Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом? Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах.
— А как это «по-настоящему», позвольте осведомиться? — Желаю. Чтобы. Все! — И вам того же.
Так я и знал преображенский
У-у-у-у-у-у-гу-гу-гугу-уу! О, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке, повар в столовой нормального питания служащих Центрального совета народного хозяйства, плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи Боже мой, как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, вою, да разве воем поможешь?
Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы, и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная очень хорошая трава, и, кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поет на кругу при луне – «милая Аида», – так что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда же пойдешь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас… Живуч собачий дух.
Но вот тело мое – изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что: как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких, а получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу…
Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь. Человечьи очистки – самая низшая категория. Повар попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас! Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета нормального питания. Что они там вытворяют в нормальном питании, уму собачьему непостижимо! Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают! Бегут, жрут, лакают!
Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести! Прибежит машинисточка, ведь за четыре с половиной червонца в «Бар» не пойдешь! Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщин единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает. Подумать только – сорок копеек из двух блюд, а они, оба эти блюда, и пятиалтынного не стоят, потому что остальные двадцать пять копеек заведующий хозяйством уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь, на службе с нее вычли, тухлятиной в столовке накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет:
– До чего ты неизящна! Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на «Абрау-Дюрсо»! Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует.
Жаль мне ее, жаль. Но самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому, что действительно мы в неравных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну, а мне, а мне! Куда пойду? Битый, обваренный, оплеванный, куда же я пойду? У-у-у-у.
– Куть, куть, куть! Шарик, а Шарик! Чего ты скулишь, бедняжка? А? Кто тебя обидел. Ух…
– Боже мой… какая погода… ух… и живот болит. Это солонина, это солонина! И когда же это все кончится?
Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась за ворота, и на улице ее начало вертеть, рвать, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала.
А пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной массивной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и издохнет, в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того горько и больно, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезли из глаз и тут же засохли. Испорченный бок торчал свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна от вара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара! «Шарик» она назвала его! Какой он, к черту, Шарик? Шарик – это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо ей на добром слове.
Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула, и из нее показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего – господин. Ближе – яснее – господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вот по глазам – тут уж ни вблизи, ни издали не спутаешь! О, глаза – значительная вещь! Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай! Раз боишься, значит, стоишь… Р-р-р… гау-гау.
Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет та-акой скандал, в газеты напишет – меня, Филиппа Филипповича, обкормили!
Вот он все ближе, ближе. Этот ест обильно и не ворует. Этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, – больницей и сигарой.
Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив центрохоза? Вот он рядом… Чего ищет? У-у-у-у… Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало Охотного ряда? Что такое?! Кол-ба-су. Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте ее мне!
Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката «Возможно ли омоложение?».
Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю, в правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!
Все цитаты и крылатые фразы из фильма «Собачье сердце»
― Боже, пропал дом. Что будет с паровым отоплением?
― А что означает эта ваша разруха? Старуха с клюкой?
― ДокУмент, Филипп Филиппыч, мне надо.
Полный текст фильма. (Не читайте советских газет. )
Тексты песен (Суровые годы уходят в борьбе за свободу страны. )
В двух словах
Зачем стоит перечитать цитаты из фильма «Собачье сердце»?
— чтобы лишний раз вздохнуть про паровое отопление;
— вспомнить, кто закусывает холодными закусками и супом;
— и решить, стоит ли домком прелестным обзывать.
/* Филипп Филиппыч привел Шарика домой */
― Годы показаны неправильно. Вероятно, 54-55. Тоны сердца глуховаты.
― Прошу вас.
― Здравствуйте, профессор.
― Сколько вам лет, сударыня?
― О, профессор. Если бы вы знали, профессор, клянусь, какая у меня драма.
― Лет, я вам говорю, сколько?
― Честное слово. Ну, 45.
― Сударыня, меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста, вы же не одна.
― Я вам как одному, как светиле науки.
― Сколько вам лет, сударыня?
― Это просто ужасно. 51.
― Похабная квартирка. Но до чего хорошо. А на какого чёрта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак. Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавёлся, что ахнуть.
― А сову эту мы разъясним.
― Мы к вам, профессор, и вот по какому делу.
― Вы напрасно, господа, ходите без калош. Во-первых, вы простудитесь. А во-вторых, вы наследите мне на коврах. А все ковры у меня персидские.
― Во-первых, мы не господа.
― Во-первых, вы мужчина или женщина?
― Какая разница, товарищ?
― Я женщина.
― Мы к вам, профессор, вот по какому делу. Мы, управление нашего дома, пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома.
― Кто на ком стоял? Потрудитесь излагать ваши мысли яснее.
― И где же я должен принимать пищу?
― В спальне.
― Если бы сейчас была дискуссия, я доказала бы Петру Александровичу.
― Виноват, вы сию минуту хотите открыть дискуссию?
― Знаете ли, профессор, если бы вы не были европейским светилом и за вас не заступились бы самым возмутительным образом вас следовало бы арестовать.
― За что?
― А вы не любите пролетариат.
― Не скажите, Филипп Филиппович все утверждают, что новая очень приличная, 30 градусов.
― А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это во-первых. А во-вторых, Бог знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать, что им придёт в голову?
― Всё что угодно.
― Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими.
― И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет.
― Да ведь других нет.
― Вот никаких и не читайте. Я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Те мои пациенты, которых я заставлял читать «Правду» теряли в весе. Мало этого, пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит и угнетённое состояние духа. Да.
― Опять общее собрание сделали.
― Опять? Ну теперь, стало быть, пошло. Пропал дом. Всё будет как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет паровое отопление и так далее.
― Мерси. Я вам сегодня вечером не нужен, Филипп Филиппович?
― Нет, благодарю вас. Мы сегодня ничего делать не будем. Во-первых, кролик издох. А, во-вторых, в Большом «Аида». А я давно не слышал, помните дуэт? Ко второму акту поеду.
― Как это вы успеваете, Филипп Филиппович?
― Успевает всюду тот, кто никуда не торопится. Я за разделение труда, доктор. В Большом пусть поют, я буду оперировать. И очень хорошо. И никаких разрух.
― Я красавец. Быть может, неизвестный собачий принц. Инкогнито. Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю, у меня на морде белое пятно. Откуда, спрашивается?
/* Пришло время превратить пса в человека
― Жаль пса, хороший был, ласковый. Хотя и хитрый.
― Профессор, на наших глазах происходит чудо.
― А вы знаете, что такое «абырвалг»? Это. ГЛАВРЫБА, коллега, только наоборот. Это ГЛАВРЫБА.
― В очередь, сукины дети, в очередь!
― Примус. Признание Америки. МОСКВОШВЕЯ. Примус. Пивная. Ещё парочку. Пивная. Ещё парочку.
― А, уж конечно, как же, какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы понимаем-с! Мы в университетах не обучались. В квартирах по 15-ти комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своё право.
― Пальцами блох ловить! Пальцами! Не понимаю: откуда вы их только берёте?
― Да что ж, развожу я их, что ли? Видно, блохи меня любят.
― Довольно обидные ваши слова.
― Но позвольте узнать, как же я вас пропишу? У вас же нет ни имени, ни фамилии.
― Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш.
― И как же вам угодно именоваться?
― Полиграф Полиграфович.
― А фамилию, позвольте узнать?
― Фамилию? Я согласен наследственную принять.
― А именно?
― Шариков.
― Бить будете, папаша?
― Идиот.
― Ты что это, леший, её по всей квартире гоняешь! Набирай вон в миску.
― Да что в миску, она в парадное вылезет.
― Ой, дурак. Дурак.
― До чего вредное животное.
― Это кого вы имеете в виду, позвольте вас спросить?
― Кота я имею в виду. Такая сволочь.
― Я водочки выпью.
― А не будет Вам?
― Эту, как ее, переписку Энгельса с этим, как его, дьявол. с Каутским.
― Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?
― Да не согласен я.
― Что, с Энгельсом или с Каутским?
― С обоими.
― Да, и что Вы можете со своей стороны предложить?
― Да что тут предлагать? А то пишут, пишут. Конгресс, немцы какие-то. Голова пухнет! Взять всё, да и поделить.
― Иван Арнольдович, покорнейше прошу, пива Шарикову не предлагать.
― Однако не следует думать, что здесь какое-то колдовство или чудо. Ничего подобного! Ибо чудес не бывает. Как это доказал наш профессор Преображенский. Всё построено на силах природы с разрешения месткома и культпросветкомиссии.
― Я не господин. Господа все в Париже.
― Тем более не пойду на это.
― Да почему?
― Но вы-то не величина мирового значения.
― Ну где уж.
― Ну так вот. А бросить коллегу в случае катастрофы, а самому выехать на мировом значении, это извините. Я московский студент, а не Шариков.
― Я 5 лет выковыривал придатки из мозгов. Вы знаете, какую колоссальную работу проделал. Уму непостижимо! И спрашивается, зачем? Чтобы в один прекрасный день милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы становятся дыбом?
― Исключительное что-то.
― Совершенно с вами согласен.
― Учти, Егоровна, если будешь жечь паркет в печке, всех выселю. Всё.
― Позвольте вас спросить: почему от вас так отвратительно пахнет?
― Ну что ж, пахнет. Известно, по специальности. Вчера котов душили-душили, душили-душили, душили-душили.
― Но позвольте, как же он служил в очистке?
― Я его туда не назначал. Ему господин Швондер дал рекомендацию. Если я не ошибаюсь.
― Атавизм.
― Атавизм? А.
― Неприличными словами не выражаться!
И ведь что интересно.
Фильм, конечно, получился прекрасный
Получил кучу всяких наград.
Его образы профессора Преображенского и Шарикова стали классическими, запали в народную память.
И удивительны человеческие метаморфозы режисера фильма, Владимира Бортко.
А был ли у профессора Преобаженского прототип?
Оказывается, был. Прототипом Преображенского был хирург Сергей Воронов.
Русский по происхождению, в 1907 году переехал во Францию, и получил гражданство. Чтобы вернуть пациентам молодость, пересаживал половые железы от обезьян-приматов (вернее, тонкий срез железы) к человеческим яичкам. Предполагалось, что они там приживутся и начнут вырабатывать новые гормоны, которые омолодят весь организм.
Сначала результаты были отличные. Пациенты омоложались, восстанавливалась половая активность и сексуальное влечение, вроде даже улучшалась память и зрение. Но спустя несколько лет после удачных операций пациенты начали умирать (естественно, они все были довольно пожилого возраста). Возможно, результаты были следствием эффекта «плацебо».
В-общем, стали называть его шарлатаном, и даже договорились до того, что именно его опыты над обезьянками стали причиной возникновения СПИДа.
Но в последнее время мнение опять переменилось. Его работа и исследования снова реабилитированы. Ну а то, что он был великий хирург, никто никогда и не спорил.
Подробнее можно почитать здесь и здесь.
Сергей Воронов был блестящий хирург и мыслитель. Просто слегка опередил свое время. И дело его живет. Сейчас на благо омоложения работают гормоны, «виагра», косметическая хирургия и т.п. То ли еще будет.
Чему как бы учат нас цитаты из фильма «Собачье сердце»
Водка непременно должна быть в 40 градусов, а не в 30.
Это доказал наш профессор Дмитрий Иванович Менделеев. И здесь нет никакого чуда. Всё построено на силах природы с разрешения месткома и культпросветкомиссии.
А холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими.
Присоединяйтесь, барон. Присоединяйтесь!
Понравился пост? Любите хорошие цитаты?
Тогда давайте не будем терять друг друга!
Оставайтесь на связи:
Полный текст фильма. (Много букв. Не читайте советских газет. )
Тексты песен (Суровые годы уходят в борьбе за свободу страны. )
Ссылки по теме
Присмотреть на Озоне:
Все произведения Михаила Афанасьевича Булгакова и по мотивам. Которые продают.
Книга + аудиокнига MP3. Собачье сердце. Повести и рассказы. Текст читает Борис Плотников.
Что-нибудь еще? Да, их есть у меня.
Убить дракона (Всех учили, но почему ты оказался первым учеником?)
Кин-Дза-Дза! (Дядя Вова, цапу надо крутить, цапу!)
Гараж (Не трогайте макака суматранского!)
Тот самый Мюнхгаузен (Присоединяйтесь, барон. Присоединяйтесь!)
Кавказская пленница (Простите, часовню тоже я развалил?)
А на посошок.
— Так вот вы где, Вас мне и надо. Вы съесть изволили Мою морковь!
Собачье сердце
Глава 8
Неизвестно, на что решился Филипп Филиппович. Ничего особенного в течение следующей недели он не предпринимал и, может быть, вследствие его бездействия, квартирная жизнь переполнилась событиями.
Дней через шесть после истории с водой и котом из домкома к Шарикову явился молодой человек, оказавшийся женщиной, и вручил ему документы, которые Шариков немедленно заложил в карман и немедленно после этого позвал доктора Борменталя.
— Нет, уж вы меня по имени и отчеству, пожалуйста, называйте!
Отозвался Борменталь, меняясь в лице.
Нужно заметить, что в эти шесть дней хирург ухитрился восемь раз поссориться со своим воспитанником. И атмосфера в обуховских комнатах была душная.
Филипп Филиппович закусил губу и сквозь нее неосторожно вымолвил:
— Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю.
Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам.
Тут Шариков испугался и приоткрыл рот.
Шариков значительно притих и в тот день не причинил никакого вреда никому, за исключением самого себя: пользуясь небольшой отлучкой Борменталя, он завладел его бритвой и распорол себе скулы так, что Филипп Филиппович и доктор Борменталь накладывали ему на порез швы, отчего Шариков долго выл, заливаясь слезами.
изъявивших желание ночевать в гостях у Шарикова. Удалились означенные личности лишь после того, как Федор, присутствовавший при этой сцене в осеннем пальто, накинутом сверх белья, позвонил по телефону в 45 отделение милиции. Личности мгновенно отбыли, лишь только Федор повесил трубку. Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая пепельница с подзеркальника в передней бобровая шапка Филиппа Филипповича и его же трость, на каковой трости золотой вязью было написано: «Дорогому и уважаемому Филиппу Филипповичу благодарные ординаторы в день. ‘, Дальше шла римская цифра Х.
От двух червонцев Шариков категорически отперся и при этом выговорил что-то неявственное насчет того, что вот, мол, он не один в квартире.
— Ага, быть может, это доктор Борменталь свистнул червонцы?
Осведомился Филипп Филиппович тихим, но страшным по оттенку голосом.
Шариков качнулся, открыл совершенно посоловевшие глаза и высказал предположение:
— А может быть, зинка взяла.
Шея Филиппа Филипповича налилась красным цветом.
Зина немедленно заревела, распустив губы, и ладонь запрыгала у нее на ключице.
— Зина, как вам не стыдно? Кто же может подумать? Фу, какой срам!
Заговорил Борменталь растерянно.
— Ведро ему, негодяю, из смотровой дать!
И все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым. Когда его отводили спать, он, пошатываясь в руках Борменталя, очень нежно и мелодически ругался скверными словами, выговаривая их с трудом.
Вся эта история произошла около часу, а теперь было часа 3 пополуночи, но двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком с лимоном. Накурили они до того, что дым двигался густыми медленными плоскостями, даже не колыхаясь.
Доктор Борменталь, бледный, с очень решительными глазами, поднял рюмку с стрекозиной талией.
при кафедре. Поверьте, Филипп Филиппович, вы для меня гораздо больше, чем профессор, учитель. Мое безмерное уважение к вам. Позвольте вас поцеловать, дорогой Филипп Филиппович.
— Ей-богу, Филипп фили.
— Ну, спасибо вам. «К берегам священным Нила. » Спасибо. И я вас полюбил как способного врача.
— Потому что вы-то ведь не величина мирового значения.
Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на французского древнего короля.
Филипп Филиппович жестом руки остановил его, налил себе коньяку, хлебнул, пососал лимон и заговорил:
— Иван Арнольдович, как по-вашему, я понимаю что-либо в анатомии и физиологии, ну скажем, человеческого мозгового аппарата? Как ваше мнение?
— Ну, хорошо. Без ложной скромности. Я тоже полагаю, что в этом я не самый последний человек в Москве.
— Совершенно с вами согласен. Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей.
теперь перед вами? Преображенский указал пальцем в сторону смотровой, где почивал Шариков:
Борменталь вдруг засучил рукава и произнес, кося глазами к носу:
Филипп Филиппович потух, обмяк, завалился в кресло и сказал:
— Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик. Мне 60 лет, я вам могу давать советы. На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
— Помилуйте, Филипп Филиппович, да ежели его еще обработает этот Швондер, что ж из него получится?! Боже мой, я только теперь начинаю понимать, что может выйти из этого Шарикова!
— Ага! Теперь поняли? А я понял через десять дней после операции. Ну так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки.
— Еще бы! Одни коты чего стоят! Человек с собачьим сердцем.
— А почему не теперь?
До последней степени взвинченный Борменталь сжал сильные худые руки в кулаки, повел плечами, твердо молвил:
— Кончено. Я его убью!
Филипп Филиппович вдруг насторожился, поднял палец.
— Погодите-ка. Мне шаги послышались.
Оба прислушались, но в коридоре было тихо.
В освещенном четырехугольнике коридора предстала в одной ночной сорочке Дарья Петровна с боевым и пылающим лицом. И врача и профессора ослепило обилие мощного и, как от страху показалось обоим, совершенно голого тела. В могучих руках Дарья Петровна волокла что-то, и это «что-то», упираясь, садилось на зад и небольшие его ноги, крытые черным пухом, заплетались по паркету. «Что-то», конечно, оказалось Шариковым, совершенно потерянным, все еще пьяненьким, разлохмаченным и в одной рубашке.
Дарья Петровна, грандиозная и нагая, тряхнула Шарикова, как мешок с картофелем, и произнесла такие слова:
Окончив эту речь, Дарья Петровна впала в состояние стыда, вскрикнула, закрыла грудь руками и унеслась.
Борменталь повыше засучил рукава рубашки и двинулся к Шарикову.
Филипп Филиппович заглянул ему в глаза и ужаснулся.
— Что вы, доктор! Я запрещаю.
Борменталь правой рукой взял Шарикова за шиворот и тряхнул его так, что полотно на сорочке спереди треснуло.
Филипп Филиппович бросился наперерез и стал выдирать щуплого
Шарикова из цепких хирургических рук.
Борменталь несколько пришел в себя и выпустил Шарикова, после чего тот сейчас же захныкал.
Тут он ухватил Шарикова под мышки и поволок его в приемную спать.
При этом Шариков сделал попытку брыкаться, но ноги его не слушались.
Филипп Филиппович растопырил ноги, отчего лазоревые полы разошлись, возвел руки и глаза к потолочной лампе в коридоре и молвил:
— Воображаю, что будет твориться на улице. Вообража-а-ю. «От севильи до гренады», боже мой.
В домкоме он поругался с председателем Швондером до того, что тот сел писать заяление в народный суд хамовнического района, крича при этом, что он не сторож питомца профессора Преображенского, тем более, что этот питомец Полиграф не далее, как вчера, оказался прохвостом, взяв в домкоме якобы на покупку учебников в кооперативе 7 рублей.
Федор, заработавший на этом деле три рубля, обыскал весь дом сверху до низу. Нигде никаких следов Шарикова не было.
И только что было произнесено слово «милиция», как благоговейшую тишину обухова переулка прорезал лай грузовика и окна в доме дрогнули. Затем прозвучал уверенный звонок, и Полиграф Полиграфович вошел с необычайным достоинством, в полном молчании снял кепку, пальто повесил на рога и оказался в новом виде. На нем была кожаная куртка с чужого плеча, кожаные же потертые штаны и английские высокие сапожки со шнуровкой до колен. Неимоверный запах котов сейчас расплылся по всей передней. Преображенский и Борменталь точно по команде скрестили руки на груди, стали у притолоки и ожидали первых сообщений от Полиграфа Полиграфовича. Он пригладил жесткие волосы, кашлянул и осмотрелся так, что видно было: смущение Полиграф желает скрыть при помощи развязности.
Оба врача издали неопределенный сухой звук горлом и шевельнулись. Преображенский опомнился первый, руку протянул и молвил:
Было напечатано: «предьявитель сего товарищ Полиграф Полиграфович Шариков действительно состоит заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и пр.) В отделе МКХ».
Ах, впрочем я и сам догадываюсь.
Шариков понюхал куртку озабоченно.
— Ну, что ж, пахнет. Известно: по специальности. Вчера котов душили, душили.
Филипп Филиппович вздрогнул и посмотрел на Борменталя. Глаза у того напоминали два черных дула, направленных на Шарикова в упор. Без всяких предисловий он двинулся к Шарикову и легко и уверенно взял его за глотку.
— Караул!- Пискнул Шариков, бледнея.
Те появились в передней.
Шариков закивал головой, давая знать, что он покоряется и будет повторять.
— Себе гнусную выходку ночью в состоянии опьянения.
— Никогда больше не буду.
— Зина, отпустите машину. Теперь имейте в виду следующее: вы опять вернулись в квартиру Филиппа Филипповича?
Филипп Филиппович во все время насилия над Шариковым хранил молчание. Как-то жалко он сьежился у притолоки и грыз ноготь, потупив глаза в паркет. Потом вдруг поднял их на Шарикова и спросил, глухо и автоматически:
— Что же вы делаете с этими. С убитыми котами?
Несмотря на то, что Борменталь и Шариков спали в одной комнате приемной, они не разговаривали друг с другом, так что Борменталь соскучился первый.
Дня через два в квартире появилась худенькая с подрисованными глазами барышня в кремовых чулочках и очень смутилась при виде великолепия квартиры. В потертом пальтишке она шла следом за Шариковым и в передней столкнулась с профессором.
Тот оторопелый остановился, прищурился и спросил:
Филипп Филиппович поморгал глазами, подумал, глядя на побагровевшую барышню, и очень вежливо пригласил ее.
— Я вас попрошу на минуточку ко мне в кабинет.
И тут моментально вынырнул как из-под земли Борменталь.
Минут пять из кабинета ничего не слышалось, а потом вдруг глухо донеслись рыдания барышни.
Филипп Филиппович стоял у стола, а барышня плакала в грязный кружевной платочек.
— Неужели в этой самой подворотне?
Затем торжественно распахнулись двери и Борменталь по приглашению Филиппа Филипповича ввел Шарикова. Тот бегал глазами, и шерсть на голове у него возвышалась, как щетка.
— Отчего у вас шрам на лбу? Потрудитесь обьяснить этой даме, вкрадчиво спросил Филипп Филиппович.
Шариков сыграл ва-банк:
Барышня встала и с громким плачем вышла.
Тот покорно снял с пальца дутое колечко с изумрудом.
Шариков, не отрываясь, смотрел на Борменталевский нос.