ф и панферов кто это такой

Дмитрий Быков//Фёдор Панферов

Между тем напрасно – книга интересная, показательная, местами очень смешная. Оказывается, возможен контекст, в котором “Бруски” читаются с любопытством, причем не только этнографическим. Вообразите читателя, который пытается воссоздать российскую реальность нулевых по романам, допустим, Олега Роя или Дмитрия Вересова: у него ничего не получится, кроме набора штампов, неизменных с серебряного века. Но Панферов запечатлел сразу две реальности, ныне совершенно и безнадежно утраченные: во-первых, упреки в натурализме были не вовсе безосновательны – кое-что из описанного он действительно видел и перетащил в роман без изменений, такого не выдумаешь, не мешает даже кондовейший язык. Во-вторых, существовала реальность второго порядка – РАПП, к которому Панферов принадлежал с самого начала и разгром которого умудрился пережить. Думаю, причина его живучести была в том, что у наиболее активных РАППовцев – Авербаха, Киршона, даже и у Селивановского – была система взглядов, пусть калечных, убогих, антилитературных по своей природе; а у Панферова взглядов не было, и РАППство он понимал просто. Надо писать как можно хуже, и все будет хорошо. Это будет по-пролетарски. Эта же тактика спасла Панферова и в конце сороковых, когда по шляпку забивалось все, мало-мальски торчащее над уровнем плинтуса: он написал тогда роман “Борьба за мир” и получил за него Сталинскую премию. Этого романа я уж нигде не достал: наверное, те, кто хранит его дома, не готовы расстаться с такой реликвией, а в библиотеку за ним ездить – времени жаль. Но “Бруски” в самом деле отражают стремление отнюдь не бездарного человека писать плохо, совсем плохо, еще хуже – картина получается трогательная и поучительная.

“– Да, трудов тут много, – заговорил Кирька, протягивая руку Плакущеву, но тут же, заметя, что она в грязи, отнял ее за спину.

– Ты давай, – Плакущев с восхищением сжал в своей ладони грязную Кирькину руку. – Вот союз с землей давай учиним, – и второй рукой размазал грязь на узле сжатых рук. – Землей бы всех нам с тобой закрепить”.

В каждой главе (а части называются “звеньями”, не знаю уж, в честь чего, – цепью, что ли, казался ему собственный роман?) наличествует пейзаж, и в каждом пейзаже – земля, навоз, глина: голос затих вдали, “словно в землю зарылся”, куры клюют “перепрелый навоз”, в первой же главе – лукошко мякины, и мякина эта сопровождает все действие… Тут не столько желание ткнуть читателя мордой непосредственно в навоз, чтобы знал, так сказать, как трудно дается крестьянский хлеб, – сколько именно такое понимание сельской жизни как липкой, вязкой, сгусточной субстанции; очень много навоза, “дерьма”, желудочных расстройств, так что когда узнаешь, что один из героев, поплевав в руки и засучив рукава, “за день обделал сарай”, – не сразу понимаешь, что речь идет о достройке.

Не смейтесь, в романе Панферова имеются образы и даже лейтмотивы: правда, огромно и пространство этой книги – она размером с “Тихий Дон” и, думаю, писалась отчасти в ответ ему, в порядке соревнования. В этом нет еще ничего ужасного, писатель должен равняться на лучшее, а не на усредненное, но именно в сравнении с “Брусками” (как и с “Угрюм-рекой”, допустим, хотя она не в пример лучше) выступает величие шолоховского романа, чисто написанного, ясного, не злоупотребляющего диалектизмами, почти свободного от повторов; да и потом – у Шолохова герои сильно чувствуют и узнаваемо говорят. У панферовских персонажей все та же каша во рту, словно они раз навсегда наелись земли (тут есть, кстати, красноречивый эпизод, в котором жадный хозяин Егор Чухляв пробует на вкус аппетитную землю тех самых Брусков – спорной территории, которую все хотят захватить). Читатель понимает, что Панферов гонится за правдоподобием, но натурализм тем и отличается от полновесного реализма, что описывает жизнь “как есть”, а литература, гонясь за истиной, неизбежно искажает пропорции. Очень может быть, что в реальности поволжские крестьяне выражались именно так, как пишет Панферов, – то есть могли часами обговаривать любую ерунду, несмешно шутить, недоговаривать, косноязычно и криво подходить к основной мысли, – но в литературе это совершенно невыносимо: в “Брусках” вообще трудно понять, что и в какой последовательности происходит. В героях начинаешь путаться немедленно, ибо индивидуальности они лишены начисто: мы помним, допустим, что один старик лысый, а у другого главарь банды бороду повыдергал, а у бывшего подпольщика Жаркова, приехавшего устраивать коллективизацию, имеются непременные очки. (Этот Жарков вообще со странностями: он все время что-то пишет в записную книжечку, писатель, мля, и среди прочего, например, такое: “Интересна фигура Кирилла Ждаркина. Больших работников дает Красная Армия”.) Мужики разговаривают примерно так – и это еще на собрании, с трибуны, дома-то с родичами они вообще с полумычания друг друга понимают: “Обмолот показан не сорок, а двадцать пудов. Это ли не обида? Как дурочка-баба – пять пирогов в печку посадила, а вынула шесть, сидит и плачет: горе какой! С такой обиды умрешь. Да кроме того, машиной ему удалось помолотить. Хлеба нет, а машину молотить взял – это тоже обида?! А мы вот не обижаемся, рады бы по-вашему обидеться – машиной помолотить хлеб, да вот нет такой возможности обидеться – цепами и то нечего было молотить”. Шесть “молотить” на пять строк – знатно молотит панферовская молотилка, много намолотила, такого обмолоту четыре тома, и молотил бы дальше, кабы не начала молотить война. Видите, как прилипчиво? О какой речевой характеристике тут говорить – выделяется лишь пара городских, выражающихся более-менее книжно. Впоследствии этим приемом воспользовались Стругацкие: не знаю, читали ли они “Бруски”, но Панферов же был не одинок, у половины тогдашних авторов поселяне выражались велеречиво и нечленораздельно – точно как мужики в “Улитке на склоне”: на этом фоне речь Кандида выглядит эталоном ясности и простоты. Только у Стругацких мужики все время повторяют “шерсть на носу”, а у Панферова – “в нос те луку”. Присказки тоже общие на всех.

Но минусы и тут обращаются в плюсы: тогда много было литературы, в которой герой как бы размывался. Начиналась литература масс. У Всеволода Иванова в “Кремле” герой вообще мелькнет и исчезнет, как прохожий перед статичной камерой хроникера, – сквозных персонажей минимум, героем служит коллективное тело. Сельская жизнь по определению сопротивляется классификации. “Он (Жарков. – Д.Б.) деревню знал по докладам, по выступлениям на съездах… и деревня всегда представлялась ему темным сгустком, причем этот сгусток делился на три части: бедняк, середняк и кулак. Кулак – с большой головой, в лакированных сапогах; середняк – в поддевке и простых сапогах; бедняк – в лаптях”. Но все не так, приметы текучи, деревня не только не делится на три типа, а вообще – не делится. Сгусток и сгусток. Жарков, хоть и ведет себя подчас алогично, высказывает весьма своевременную мысль (“Головокружение от успехов” уже написано!): “Палкой социализма не создашь”.

Читать “Бруски” целиком так же тягомотно и необязательно, как копать глинистую землю: все ясно уже по капле этого вещества, а за героев не болеешь – судьбы их мало волнуют даже автора, да что там, сами они мало о себе заботятся. Даже я, при всей своей критической добросовестности, кое-что пролистывал – ну долго же! Однако некую важную правду Панферов о русской жизни сказал, хотя, кажется, и не имел этого в виду. А может, имел – мы мало знаем о его намерениях. Роман Панферова, в сущности, – онтологическое оправдание коллективизации: такой задачи никто себе не ставил. Социальные, марксистские, исторические оправдания были, но вот построить апологию коллективизации на том основании, что колхозный и артельный строй лучше всего соответствуют липкой, сгусточной, в буквальном смысле почвенной русской душе, – не мог еще никто. У Шолохова это как раз не получилось, потому что казачество ведь не масса, не стихия, казаки – сплошь индивидуалисты, потому и задирают друг друга беспрерывно и беспричинно. В “Поднятой целине” массы нет – все герои стоят отдельно, каждый хоть и несколько олеографичен, но выписан. У Панферова все перепутаны, никто не индивидуален, и главное – жить и работать на этой территории тоже можно только коллективно. Поодиночке – всех поглотит, засосет, ничего не получится (взять хоть эпизод из первого тома, когда трое первых артельщиков пытаются пахать – не идет, и все тут; а стало их пятеро, и вроде ничего). Бруски, несчастный этот кусок земли, который должен по идее служить метафорой России, приносили несчастье всем, кто ими владел: одного барина убили, другого парализовало, кулакам Чухлявам тоже счастья нет… Но стоит им оказаться в коллективной собственности – и все становится на места. А поскольку Бруски – недвусмысленная метафора России, то все, в общем, понятно, да она так до сих пор и живет коллективным разумом: власть только думает, что управляет. А решает – масса, ее неосязаемые связи и непредсказуемые хотения.

Больше того: во втором томе есть у Панферова сцена истинно платоновской силы. “Бруски” вообще – своего рода недо-Платонов, подготовительный материал: от этой концентрации грязи и навоза, на котором спят, любятся и размышляют, один шаг до иррациональности, до фантастики, и такой фантастически-бредовый эпизод ровно в центре романа наличествует. Это мощно написанная сцена осушения Вонючего затона. Вонючий он потому, что туда многие годы подряд прибивает дохлую рыбу, и тут одного из персонажей – такой там есть Богданов, явный протагонист, с панферовской биографией, и даже описано его прошлое вполне человеческим языком – осеняет утопическая идея. Вообще русский крестьянский роман двадцатых-тридцатых годов немыслим без трех основных составляющих, и все они у Панферова в наличии: безумная утопия, роковая красавица и подавленный бунт. Безумная утопия Богданова состоит вот в чем: “Эту рыбу следует перекинуть на поля, осушить затон, очистить гору от кустарника и на горе рассадить, – Богданов чуточку подумал, – рассадить виноградник. Что смеешься? Да, да, виноградник. Гора защищена от ветра, прекрасный солнечный припек, нижний слой земли – щебень, его надо перевернуть… и винограду здесь первое место. Каждый гектар виноградника даст нам пять-шесть тысяч рублей”. Идея растить виноград в Поволжье несколько оглоушивает даже главного положительного героя Кирилла Ждаркина, но насчет рыбы ему понравилось. “Он припомнил, когда-то его дед Артамон, рассаживая сад, клал в ямки под молодые яблони куски дохлой лошади. Полезно. Яблони быстро росли. Мясо полезно для яблонь. А рыба – мясо. Хлеб”. Это – и по языку, и по способу организации речи – пошел уже чистый Платонов.

Короче, Ждаркин вывешивает объявление: кто наберет пуд дохлой рыбы – тому пять копеек. Охотников нет, но как-то он их в конце концов сагитировал с помощью заводилы, балагура и выдающегося рассказчика Штыркина. (Герои Панферова – малорослые, с мохнатыми икрами, неоднократно упоминаемыми в тексте, похожи на странных древнерусских хоббитов – каждый точно так же наделен одной определяющей чертой, а все равно подозрительно легко сливается с толпою.) В конце концов они начали чистить этот Вонючий затон, причем гнилая рыба расползается в руках, – все это написано сильно, так, что хочется немедленно вымыться; толку, разумеется, никакого не вышло, но пафос сцены несомненен – всю эту работу никак невозможно делать одному. Ужас кое-как скрадывается артельностью, общностью, прибаутками, подначками, чувством единства участи, если хотите, но в одиночку с этой природой и в этом климате сдохнешь. У Шолохова все герои – умельцы, труженики, каждый ловок в бою и хозяйстве; у Панферова все надсаживаются, мучаются, все как-то криво и боком, и единственный способ вынести эту работу и эту жизнь – поделить ее на всех. Получается очень убедительно; в критике тридцатых годов это называлось разоблачением частнособственнического уклада, но к социальным проблемам Панферов не имеет никакого отношения. Он просто умеет изобразить ад крестьянского труда и единственное спасение в этом аду – растворение в массе.

Что касается роковой красавицы (у Шолохова в этой функции выступает Лушка, а уж у позднесоветских эпигонов – Иванова, Проскурина – их было по три на роман): красавица есть, Стешка Огнева, но и здесь сказался панферовский коллективизм: ее вожделеют все, всем она люба и желанна, точно и вкусы у всех героев одинаковы, а достается она признанному вожаку, Кириллу. Всего интересней, что в третьем томе (тут, под влиянием горьковской критики, Панферов стал писать ощутимо ясней, с минимумом диалектизмов, и даже речь героев яснеет по мере приобщения их к новой колхозной реальности) Стешка становится шофером – первой женщиной-шофером в русской литературе, и это особо возбуждает всех, кто и так вокруг нее вился; сама же она, как сметана вокруг кота, вьется вокруг Ждаркина, харизматичного лидера, который и овладевает ею в конце концов, естественно, на земле, и хорошо еще, что не в навозе.

Наличествует и восстание – Полдомасовский бунт, который, пожалуй, во всем третьем томе лучшее звено. Он, конечно, ходулен донельзя, но мой однофамилец Маркел Быков произносит там лучшую шутку на весь роман: надо, мол, непременно надо пойти по одной дороге с советской властью! Как это – не пойти с ней по одной дороге?! Вместе, только вместе, чтоб сподручней в бок пырнуть! Что, кстати, и было исполнено. Но хороши там не диалоги, а чувство обреченности, когда бунтовщиков осаждают со всех сторон, когда зачинщиков бунта привязывают к тракторам, чтоб не убежали… Вот в этом что-то есть; и сама сцена ночного штурма – ничего себе, с напряжением, с лютостью.

Напоследок – еще об одном вкладе Панферова в копилку советской литературы: придумывать-то он мог, этого не отнять. Он умеет завязать сюжет, но тут же бросает – тоже, вероятно, из страха написать хорошо: по его твердому РАППовскому убеждению, всех, кто хорошо пишет, будут критиковать, а впоследствии убивать. Представляю, как он радовался, читая в первом издании советской литературной энциклопедии, что ему не хватает мастерства: и то сказать, если ты чего-то не умеешь – ты как бы не совсем писатель, и, значит, обычные писательские неприятности на тебя не распространяются! Так вот, некоторые его придумки потом, в руках настоящих писателей, превратились в чудо: мало кто сегодня знает, что историю Никиты Моргунка, ищущего страну Муравию, “страну без коллективизации”, придумал Панферов. Только звали его героя – Никита Гурьянов. Изложена эта заявка в третьей главке третьего звена третьего же тома, да так и брошена, и подхватил ее, придирчиво читая “Бруски”, двадцатипятилетний Твардовский. В результате “Страна Муравия” сделалась популярнейшей поэмой тридцатых годов, и автору, заканчивавшему ИФЛИ в 1939 году, вынулся на экзамене билет как раз об ее художественном своеобразии. Если и апокриф, то правдоподобный: в экзаменационных билетах такой вопрос был. Но Твардовский сделал из этой истории народную сказку, подлинный эпос: “С утра на полдень едет он, дорога далека. Свет белый с четырех сторон, а сверху облака”. Где Панферову! Он иногда способен нарисовать славный, поэтичный пейзаж – но тут же вспоминает, что он пролетарский писатель, и как ввернет что-нибудь навозное, все очарование тут же и улетает.

…Этот роман трудно читать и невозможно любить, и годится он скорее для наглядного примера, нежели для повседневного читательского обихода. Но как знамение эпохи он показателен и, мнится, актуален – особенно для тех, кто уверен, что Россия рано или поздно вступит на путь индивидуализма. Слишком она велика, грязна и холодна, чтобы жители ее позволили себе распасться и разлипнуться. Роман Панферова – грязный, уродливый, неровный ком сложной и неизвестной субстанции, но из этой же субстанции состоит мир, который им описан. В этом мире есть и радость, и любовь, и даже милосердие, но все это изрядно выпачкано; точность конструкции в том, что эта грязь не столько пачкает, сколько цементирует. Все мы ею спаяны в одинаковые бруски, из которых и сложено наше общее здание – не мрамор, конечно, зато уж на века.

В моем издании 1935 года есть еще чудесный список опечаток. Типа: напечатано “заерзал”, следует читать – “зарезал”.

Панферову, наверное, понравилось. Парфенову понравилось бы тоже.

Источник

Панфёров, Фёдор Иванович

20 сентября (2 октября) 1896 ( 1896-10-02 )

рассказ «Перед расстрелом» (1918)

Фёдор Иванович Панфёров (1896—1960; псевдоним — Марк Солнцев) — русский писатель. Лауреат двух Сталинских премий (1948, 1949). Член ВКП(б) с 1926.

Содержание

Биография

Ф. И. Панфёров родился 20 сентября (2 октября) 1896 года в селе Павловка (ныне Ульяновской области) в семье крестьянина-бедняка. Учился в Вольской учительской семинарии. В 1923—1925 учился в Саратовском университете. Первый рассказ «Перед расстрелом» опубликован в 1918.

Автор пьес для крестьянских театров «Дети земли» (1920), «Пахом» (1923), «Мужики» (1924), «Бунт земли» (1926), «Развал» (1926), «Урод», «Стальной конь». Широкую известность получил как автор романа «Бруски» (книги 1—4, 1928—1937).

Ф. И. Панфёров входил в руководство РАПП. Редактор «Крестьянского журнала» (1924—1931). С 1931 — главный редактор журнала «Октябрь». Был снят с поста на 3 года в 1954—1956 — за публикацию критической рецензии П. П. Вершигоры.

В 1941 исключался из ВКП(б) за отказ выехать на фронт в качестве военного корреспондента.

Написал трилогию о Великой Отечественной войне и послевоенном строительстве «Борьба за мир» (1945—1947), «В стране поверженных» (1948), «Большое искусство» (1954). Развитие сельского хозяйства в послевоенные годы — в центре трилогии «Волга-матушка река» (романы «Удар» (1953), «Раздумье» (1958) «Во имя молодого» (1960)). Автобиографическая повесть «Родное прошлое» (1956).

Депутат ВС СССР 2—4 созывов с 1946.

Ф. И. Панфёров умер 10 сентября 1960. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 8).

Награды и премии

Память

Именем писателя названы:

Сочинения

Издания

Примечания

Ссылки

Полезное

Смотреть что такое «Панфёров, Фёдор Иванович» в других словарях:

Панфёров Фёдор Иванович — (1896 1960), русский писатель. Роман «Бруски» (кн. 1 4, 1928 37) о коллективизации; трилогия «Волга матушка река» (1958 60). Автобиографическая повесть «Родное прошлое» (1956). Главный редактор журнала «Октябрь» (1931 60). Государственные премии… … Энциклопедический словарь

Панфёров Фёдор Иванович — Фёдор Иванович Панфёров (1896 1960; псевдоним Марк Солнцев) русский писатель прозаик. Родился 20 сентября (2 октября) 1896 в селе Павловка Саратовской губернии. Учился в Вольской учительской семинарии. В 1923–1925 учился в Саратовском… … Википедия

Панфёров, Фёдор — Фёдор Иванович Панфёров (1896 1960; псевдоним Марк Солнцев) русский писатель прозаик. Родился 20 сентября (2 октября) 1896 в селе Павловка Саратовской губернии. Учился в Вольской учительской семинарии. В 1923–1925 учился в Саратовском… … Википедия

Панфёров — Панфёров фамилия. Известные носители: Панфёров Андрей Викторович российский футболист Панфёров, Валерий Семёнович заслуженный преподаватель МГУ Панфёров, Виктор Иванович балетмейстер Челябинского ТЮЗа, заслуженный артист… … Википедия

ПАНФЁРОВ — Фёдор Иванович (1869 1960), русский писатель. Роман Бруски (кн. 1 4, 1928 37) о коллективизации и строительстве социализма: стихия народного характера и народной речи, крестьянская тяга к земле, деревенский быт и природа, отразившиеся в 1 й книге … Русская история

Панфёров Ф. И. — ПАНФЁРОВ Фёдор Иванович (1869–1960), рус. писатель. Ром. Бруски (кн. 1–4, 1928–37) о коллективизации и строительстве социализма: стихия нар. характера и нар. речи, крест. тяга к земле, деревенский быт и природа, отразившиеся в 1 й… … Биографический словарь

ПАНФЁРОВ — Фёдор Иванович (1869–1960), рус. писатель. Ром. Бруски (кн. 1–4, 1928–37) о коллективизации и строительстве социализма: стихия нар. характера и нар. речи, крест. тяга к земле, деревенский быт и природа, отразившиеся в 1 й книге,… … Биографический словарь

Фёдор Иванович Панфёров — (1896 1960; псевдоним Марк Солнцев) русский писатель прозаик. Родился 20 сентября (2 октября) 1896 в селе Павловка Саратовской губернии. Учился в Вольской учительской семинарии. В 1923–1925 учился в Саратовском университете. Первый рассказ «Перед … Википедия

Фёдор Панфёров — Фёдор Иванович Панфёров (1896 1960; псевдоним Марк Солнцев) русский писатель прозаик. Родился 20 сентября (2 октября) 1896 в селе Павловка Саратовской губернии. Учился в Вольской учительской семинарии. В 1923–1925 учился в Саратовском… … Википедия

Панферов, Фёдор Иванович — Фёдор Иванович Панфёров (1896 1960; псевдоним Марк Солнцев) русский писатель прозаик. Родился 20 сентября (2 октября) 1896 в селе Павловка Саратовской губернии. Учился в Вольской учительской семинарии. В 1923–1925 учился в Саратовском… … Википедия

Источник

Федор Панферов. Интересный вариант

Федор Панферов. Интересный вариант

Сейчас вряд ли кому придет в голову читать что-либо из написанного Федором Ивановичем Панферовым. А в 30-е годы, когда я учился в школе, его называли советским классиком и «Бруски» были в списке обязательной школьной литературы. Да и до самой его смерти в 1960 году он входил в руководство Союза писателей и был главным редактором журнала «Октябрь».

Правда, над его поздними произведениями откровенно подшучивали, а фраза «Девушки, в ножи!» из военного романа «В стране поверженных» передавалась из уст в уста только издевательски. Также почему-то подсмеивались и над его любовью к жене, писательнице Антонине Коптяевой. Над тем, что у входа в свою дачу он сделал в честь жены надпись «Антоша». Хотя тут, на мой взгляд, как раз нет ничего смешного.

Так или иначе, но Панферов продолжал оставаться официально почитаемой фигурой. А потому, когда он написал пьесу «Когда мы красивы» и опубликовал ее в своем журнале «Октябрь» (это было не очень этично, но, как известно, у руководства своя этика), то на обсуждение пьесы в так называемом масонском зале ЦДЛ набилось столько народа, что люди даже свешивались с перил на хорах. Дело было — гляжу на пригласительный билет — 11 июня 1952 года, начало в 6 часов 30 минут вечера.

Пьесу многие прочли, а кто не успел, все равно пришли в ожидании скандала. Все уже знали, что пьеса эта не только с точки зрения драматургии, но и вообще здравого смысла — полный бред.

Сам Панферов сидел за длинным столом, поставленным на невысокую эстраду, радом с кафедрой. Подперев

свою красивую большую голову с львиной шевелюрой, он внимательно и спокойно слушал выступавших.

А выступления были разные. И с плюсом, и с минусом. В похвалах, однако, не чувствовалось энтузиазма, словно они произносились скорее по обязанности. Да и отмечавшие недостатки как бы оглядывались на сановное положение автора.

Но три выступления выделились — критика театра и кино Николая Кладо, прозаика Галины Николаевой и драматурга Анатолия Сурова.

Кладо вдребезги разнес пьесу. Он цитировал куски из нее и так остроумно их комментировал, что присутствующие в зале почти стонали от смеха. Это, как мне кажется, было лучшим выступлением Кладо из тех, что я слышал. А выступал он довольно часто и умело. Но, как я ему заметил, со странной особенностью: удачно лишь через раз. В данном случае он, очевидно, был в ударе. Зал хохотал, а приближенные Панферова, сидевшие с ним рядом, выражали свое несогласие с оратором главным образом жестами и мимикой — пожимали плечами, разводили руками и возмущенно вскидывали брови. Что до Панферова, то он слушал Кладо спокойно, как если бы речь шла не об его пьесе.

Совсем другим было выступление Николаевой. Эта уже немолодая полноватая женщина вышла к кафедре в синем матросском костюмчике с большим отложным воротником, а на затылке у нее вертикально торчал берет. Казалось, что от столь нелепо экипированной дамы можно ожидать только словесного щебетания. И вдруг — жестокая, чеканная, неумолимо логическая речь, в которой Николаева безжалостно препарировала пьесу. Она аналитически точно доказывала, почему рассматриваемый объект вообще никак не может быть отнесен к художественной литературе.

На этот раз ее слушали без смеха и, я бы даже сказал, в тревожном молчании. Да и соседи Панферова застыли.

Ну, а сам Панферов? А он внимал Николаевой невозмутимо и даже с интересом. Во всяком случае, никак не выказывал несогласия или недоброжелательства.

Когда Николаева покинула кафедру, наступило некоторое замешательство. Было неясно, что еще можно сказать после услышанного.

Но тут слово взял Анатолий Суров. Тот самый Суров, про которого все знали, что за него пьесы пишут, чтобы не умереть с голоду, выброшенные отовсюду так называемые космополиты. А он получает за эти пьесы сталинские премии и гонорары, часть которых отстегивает истинным авторам на пропитание.

Совершенно ясно было, что Суров находится в некотором подпитии. Но это никого не удивило, ибо в таком состоянии его видели почти всегда. Во всяком случае, с тех пор как он стал лауреатом. Поразил, однако, накал, с которым Суров заговорил. Покачиваясь за кафедрой, а потому то появляясь, то исчезая, он стал выкрикивать отдельные фразы, кипя от негодования.

Беда в том, утверждал Суров, что те, кто критикуют пьесу, попросту ничего в ней не поняли. А чтобы понять, ее следует прочесть не один раз, а два. Даже три, добавил Суров после паузы. Он, например, только после третьего раза оценил ее значительность, сообщил Суров, чем вызвал в зале смех и реплики вроде «Еще бы!». Навалившись на кафедру, Суров объявил, что эта пьеса — подарок для театров. Новое слово в драматургии. И вообще — новая веха.

Так как он явно перебрал по части холуяжа, то кто-то из сторонников Панферова, когда Суров в очередной раз откачнулся от кафедры, счел уместным увести его из зала. Скорей всего, в буфет, откуда Суров и прибыл.

И тогда слово взял сам Панферов. Не вставая с места, он задумчиво посмотрел в зал и сказал: «Вот я слушал вас и думал, а принесу я вам свою следующую пьесу?» Тут Панферов сделал большую паузу, и было видно, что он и на самом деле об этом думает. Затем добавил: «И я решил. Да, принесу». После чего кивнул головой то ли в знак благодарности, то ли на прощание и неторопливо удалился.

А я подумал, что хотя писатель он плохой, в чем, кстати, его вины нет, но человек, безусловно, любопытный.

Это мое тогдашнее впечатление нашло через некоторое время подтверждение.

Как известно, Юзовскому, в числе прочих критиков-космополитов, наглухо перекрыли дорогу в печать. А потому, дабы прокормить себя и сына, он стал распродавать библиотеку. Тем не менее продолжал работать и написал большое исследование о драматургии Горького.

Не знаю, при каких обстоятельствах, но в это тяжкое для Юза (так мы его звали между собой) время Панферов связался с ним и поинтересовался, что тот поделывает. Юз ответил, и Панферов сказал: «Принеси».

Придя в редакцию «Октября», Юз положил перед Панферовым толстую рукопись, и тот, даже не перелистав, написал на ней: «В набор». Затем вызвал секретаршу и распорядился: «В очередной номер. И автору оплатить».

Когда секретарша вышла, Юз заметил: «Но ведь вы даже не знаете, какова рукопись». «Я знаю тебя», — сказал Панферов. И стал расспрашивать Юзовского о его житье-бытье.

Юз рассказал, что в связи с так называемой антикосмополитской кампанией соседи по дому, тоже писатели, вывинтили на этаже лампочки, чтобы при случайных встречах не здороваться с ним. На это Панферов отреагировал словами, которые тут не приведешь.

И в это время в кабинет ворвался разъяренный Первенцев, член редколлегии журнала. Потрясая рукописью Юза, он завопил Панферову: «Ты что написал?! Ты видел, чья это рукопись?!» При этом он игнорировал присутствие Юза, как если бы того в кабинете не было.

«Видел», — невозмутимо произнес Панферов. «Только через мой труп!» — вскричал Первенцев и швырнул рукопись Панферову на стол. «Ну и перешагну через твой поганый труп», — спокойно заметил Панферов, снова вызвал секретаршу и, сделав ей выволочку, повторил свое распоряжение. Первенцев выскочил из кабинета в

бешенстве, а Панферов продолжил беседу с Юзом, как если бы ничего не случилось.

Вот и скажите после этого — каков Панферов? Ну, не дано ему было судьбой стать хорошим писателем. Хотел, работал, мучился, но не получилось, что, впрочем, не поколебало веру Панферова в себя. Повторяю, его вины тут нет. Но зато в решительные и трудные минуты умел вести себя достойно.

Не каждому дано. Совсем неплохой вариант.

Читайте также

Вариант

Вариант Компания, в которую я попал, была поголовно с консерваторским образованием: композитор Алексей Рыбников праздновал получение премии «Ника». Я был приглашен из-за соседнего столика и почел за честь.В клубе, где происходило дело, обнаружился рояль, и через какое-то

Глава 18. Самый интересный музей Санкт-Петербурга

Глава 18. Самый интересный музей Санкт-Петербурга В Санкт-Петербурге так много музеев (по существу, в центре каждый дом – музей!), что очень непросто выбрать один для посещения. А времени у нас оставалось всё меньше и меньше для прогулок по городу на Неве. После

135. Вариант

135. Вариант Сменив все старые порядки, У нас ноябрь весне сродни, И так томительны и сладки Его прощальные огни. И как я рад, что на закате Попал в весенние края, И пью, не мысля об утрате, По капле сладость ноября. 26 ноября

Интересный эффект советской пропаганды

Интересный эффект советской пропаганды Давно прошли те счастливые для советской пропаганды времена, когда массы народа откликались на противоречивые призывы партии, с энтузиазмом строили заводы в Сибири или «защищали» свободу в Испании, на демонстрациях восторженно

Балканский вариант

Балканский вариант Высказанная Черчиллем идея развертывания операций из Северной Африки против «мягкого подбрюшья Европы» показывает, что уже тогда британский премьер вынашивал планы высадки англо-американских войск на Балканах, чтобы вступить в страны Юго-Восточной

Силовой вариант.

Силовой вариант. Одной из наиболее загадочных интриг того периода является то, готовился ли силовой вариант. В середине января 2005 года в «New York Times» был опубликован сенсационный материал под заголовком «Как украинские шпионы изменили судьбу страны». Его автор журналист

Интересный вопрос

Интересный вопрос Однажды, когда я беседовала со студентами в аудитории Педагогического института, из зала кто-то прислал мне записку, заключавшую в себе весьма интересный вопрос. Обычно во время таких бесед записки всегда поступают в большом количестве, но на

Интересный человек

Летный вариант

Летный вариант Утром 9 мая по радио сообщили – война кончилась. А в конце мая Люлька во главе группы моторостроителей и представителей наркомата поехал в оккупированную Германию. Осмотрели немецкие двигательные заводы и КБ в Эрфурте. Один из них был под землей.

«РУССКИЙ ВАРИАНТ»

«РУССКИЙ ВАРИАНТ» Во французском городке Шамони под Монбланом собирались летом 1967 года лучшие альпинисты мира. От нас решено было послать «двойку» Хергиани — Онищенко.— Слава Онищенко,— рассказывает Миша,— написал мне, что будем делать северную стену Гран Жераса. Если

1993: «ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНЫЙ, НО МОЛОДОЙ И НЕИЗВЕСТНЫЙ»

1993: «ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНЫЙ, НО МОЛОДОЙ И НЕИЗВЕСТНЫЙ» «По большому счету — не понимаю, что такое «раскручивать». Если музыка нужна — ее будут слушать» (Из газетного интервью БГ). В июле 1993-го в Санкт-Петербурге была наконец-то отпечатана тиражом в 2 тыс. копий пластинка «РЛ. 1992».

«Царь Федор», или Романтик от футбола Федор Черенков, «Спартак», Москва

«Царь Федор», или Романтик от футбола Федор Черенков, «Спартак», Москва Федор Черенков родился 25 июля 1959 года в Москве. О своем детстве он вспоминает следующим образом:«Я рос обычным мальчишкой. У меня были солдатики, шашки и шахматы. Я даже делал вид, что записываю ходы…

Федор Панферов и уральцы

Федор Панферов и уральцы Впервые Федор Иванович побывал на уральской земле в 1930 году. В повести «Недавнее прошлое» он сам рассказал об этой поездке так: «Из-под Пятигорска я, признаться, терзаемый думой, направился в Тюмень… На базаре я натолкнулся на крестьянина, который

2 октября. Родился Федор Панферов (1896) Русский ком

2 октября. Родился Федор Панферов (1896) Русский ком Роман Федора Панферова «Бруски» был в нашем доме книгой культовой. Правда, самого его в доме не было, я приобрел прославленный текст позже, в букинистическом, почти за тысячу нынешних рублей. Но название было нарицательно:

Источник