Батюшков ты знаешь что изрек
«Ты знаешь, что изрек. «.
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
Я памятник воздвиг огромный и чудесный,
Прославя вас в стихах: не знает смерти он!
(И в том порукою наш друг Наполеон)
Не знаю смерти я. И все мои творенья,
Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям громами возгласить.
Не царствуйте цари: я сам на Пинде царь!
Венера мне сестра, и ты моя сестрица,
А кесарь мой — святой косарь.
Это стихотворение, являющееся на самом деле подражанием «Памятнику» Державина и представляющее собой сумбурный набор предложений входит в письмо Батюшкова к А. Г. Гревенс от 8 июля 1826 г. Впервые — PC, 1883, № 9, стр. 551. Автограф — в ПД. В письме также есть сделанный Батюшковым прозаический перевод стихотворения на французский язык. В хранящихся в ЦГАЛИ «Подробных сведениях о последних днях Константина Николаевича Батюшкова» А. Власова приводятся русский и французский тексты стихотворения и сообщается, что Батюшков написал его в 1852 г. «по просьбе своей племянницы для ее альбома на голубом золотообрезном листочке». Таким образом, Батюшков не забыл свое стихотворение, сочиненное в 1826 г., четверть века назад, и «повторил» его как новое произведение.
Та же надпись к образу Хвостова-Суворова
Премудро создан я, могу на Вас сослаться:
Могу чихнуть, могу зевнуть;
Я просыпаюся, чтобы заснуть,
14-го мая 1853 года
Вологда, Вологодская удельная контора,
Надпись впервые опубликована в той же книге PC, где появилось «Подражание Горацию», стр. 552. С вариантами — Соч., т. 3, стр. 593. Автограф — в ПД. Печ. по этому автографу, который несколько отличается от текста РС.
Федор Федорович (1750—1811) был русским генералом, главнокомандующим в войне со шведами 1808 г., очистившим Финляндию от неприятеля. Батюшков вспомнил его, так как принимал участие в этой войне.
— поэт-шишковист Д. И. Хвостов, который был женат на племяннице Суворова (княжне Горчаковой) и именно в связи с этим курьезнейшим образом получил титул графа от сардинского короля Карла-Эммануила, впоследствии утвержденный Александром I (еще в 1811 г. Батюшков в письме к Гнедичу иронически называл Хвостова «Суворовым-профессором» — см. Соч., т. 3, стр. 142). На квартире своего племянника Г. А. Гревенса Батюшков жил в Вологде с 1833 г. до самой смерти.
Наконец, сохранились еще две стихотворные строки, относящиеся к периоду психической болезни Батюшкова:
Эти строки, опубликованные в Соч., т. 3, стр. 594 по списку с автографа, находившегося в библиотеке Варшавского университета, являются вольным переводом начала комедии французского драматурга Тома́ Корнеля (1625—1709), брата Пьера Корнеля, «Дон-Жуан, или Каменный гость» — стихотворного переложения комедии Мольера с тем же заглавием.
Батюшков ты знаешь что изрек
Йорг Штрауф запись закреплена
БАТЮШКОВ.
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнею, седой Мельхиседек?
Так начинается последнее стихотворение Константина Николаевича Батюшкова, оно, написанное белым мелом на черном сланце, было найдено после его смерти и звучит не менее трагично, чем последние есенинские строки, выведенные кровью: «До свиданья, друг мой, до свиданья. ». Только Батюшков после «Изречения Мельхиседека» проживет еще более тридцати лет, точнее просуществует, словно в лимбе, в тисках тяжелой душевной болезни.
Драматическая судьба поэта вызывает внутреннее душевное содрогание; по апокрифическим преданиям Пушкин настолько был поражен состоянием Батюшкова во время его посещения в 1930 году, что написал стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума». Однако хочется отметить, что психическая нестабильность, преследовавшая поэта в той или иной степени всю его жизнь до безвозвратного погружения в пучины безумия, ни в малейшей степени не отразилась на его творчестве. И если отголоски некоторой нервозности и присутствуют в его произведениях, то они скорее похожи на отдаленные раскаты весеннего грома или канонады, в коих слышна общая абстрактная тревожность, проистекающая из естественных человеческих страхов перед вечностью и абсолютом, одиночеством и уязвленной честью дворянина. Батюшков в начале своего поэтического пути находился под влиянием Карамзина и Жуковского, главных лиц запоздалого русского сентиментализма, но в европейском искусстве sentimentalisme и classicisme уже вовсю теснились представителями романтизма, для которых вышеописанная тревожность была хлебом насущным. И почему бы нашему поэту было не стать одним из пионеров нового духовно-творческого течения? Несомненно, что если бы душевная болезнь не выкрала бы его столь рано из истории литературы, то русское искусство могло бы получить своего Чайльда-Гарольда намного раньше мятущегося Печорина.
Творчество Батюшкова прекрасно, чисто и проникновенно, но когда с ним знакомишься, то ощущаешь всю силу его недосказанности, его мощнейший потенциал, который ошеломляет благодаря всего лишь нескольким каплям, запавшим в душу, словно утренняя роса, сорвавшаяся с веточки жимолости на лицо бредущего в предрассветном тумане путника и внезапно пробудившая его от полудремы. И ты задумываешься над тем, а что было бы, если бы полноценно эволюционировавший батюшковский творческий порыв обрушился на тебя подобно неистовой пушкинской струе чистого гения? Сам Батюшков писал в редкие минуты прояснения сознания Петру Вяземскому: «Что писать мне и что говорить о стихах моих? Я похож на человека, который не дошел до цели, а нес на голове сосуд, чем-то наполненный. Поди узнай теперь, что в нем было?». Вот и мы чувствуем, что этот художественный сосуд разбился, живительная творческая влага расплескалась, а до нас долетели лишь капли. И пусть поэт творчески недораскрылся, но как говорил Белинский: «Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно», а это означает, что не будь этого замутненного гения и русская поэзия была бы иной. Он не успел прорвать тенет «легкой поэзии», завязанной на анакреонтической традиции, но то, что он сделал для русской литературы и поэтической речи – бесценно. Он отыскал удивительную мелодичность, превратив поэтическую гармонию в гуттаперчевого гимнаста, способного по велению его творческого наития совершать невероятные пластические этюды, которые завораживают и восхищают. И повторяю, гений Батюшкова – отнюдь не результат лепки холодных пальцев душевной болезни, которая многим художникам помогает приобрести особый, легко узнаваемый пластический почерк, не следствие проистечения светоносного эфира из под сводов эмпирея, но долгий и упорны труд, прилежание по вычленению и удалению из стиха всего надуманного и искусственного. Болезнь не даровала ему творческого вдохновения, но напротив изолировала поэта от посещенья муз, именно поэтому за тридцать с лишним лет, кроме упоминаемой уже выше эпитафии творчеству и здравомыслию, он не написал ни одного осмысленного стихотворения, быть может, кроме двустишия – эпитафии жизни безумной – выведенного незадолго до смерти дрожащей рукой:
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться.
Константин Батюшков Ты знаешь, что изрек Ти знаеш
„ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ИЗРЕК. ”
Константин Николаевич Батюшков (1787-1855 г.)
Перевод с русского языка на болгарский язык: Красимир Георгиев
ТИ ЗНАЕШ ЛИ КАКВО Е РЕКЪЛ
Ти знаеш ли какво е рекъл
преди смъртта си мъдрият Мелхиседек?
Щом роб се е родил човек,
роб в гроба ще го сложат;
смъртта да обясни не може
защо е в рая земен сълзи лял,
живял, ридал, търпял, умрял.
Ударения
ТИ ЗНАЕШ ЛИ КАКВО Е РЕКЪЛ
Ти знАаеш ли каквО е рЕкъл
предИ смърттА си мЪдрият МелхиседЕк?
Штом рОб се е родИл човЕк,
роб в грОба ште го слОжат;
смърттА да обяснИ не мОже
заштО е в рАя зЕмен сЪлзи лЯл,
живЯл, ридАл, търпЯл, умрЯл.
Превод от руски език на български език: Красимир Георгиев
Константин Батюшков
ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ИЗРЕК.
—————
Руският поет Константин Батюшков (Константин Николаевич Батюшков) е роден на 18/29 май 1787 г. в гр. Вологда. Първото му публикувано стихотворение е в сп. „Новости русской литературы” през 1805 г. Работи като чиновник в Министерството на народната просвета, в Московския университет и в Публичната библиотека в Петербург и като генералски адютант. След обявяването на войната с Наполеон Батюшков встъпва в опълчението (1807 г.) и взима участие в похода в Прусия, където е тежко ранен близо до гр. Гейлсберг. Член е на литературното общество „Арзамас” (1815 г.). Основател е на анакреоническото направление в руската лирика („Веселый час”, „Мои пенаты”, „Вакханка”). Автор е на книгата „Опыты в стихах и прозе” (1817 г.), на любовни елегии („Разлука”, „Мой гений”) и на трагедии („Умирающий Тасс”). През последните години от живота си полудява. Умира на 7/19 юли 1855 г. във Вологда.
Вопль: знаю
«Изречение Мельхиседека» Константина Батюшкова: стихотворение, написанное на пороге безумия, в минуту ясного ума
В тридцать четыре года Батюшков сошёл с ума и в этом состоянии прожил ещё столько же. Это общеизвестно, но мало кто помнит, что болезнь имела наследственный характер.
Мать поэта — Александра Григорьевна Бердяева — сошла с ума вскоре после рождения сына Константина. О том, что родовое безумие может постичь и его, Батюшков не мог не думать.
Он жил с этим, как жил с осознанием отмеренного конца, например, Чехов. И всю жизнь стихами словно болезнь заговаривал. Но ход времени и, в особенности, война 1812 года, превратившая поколение сентиментальных романтиков в разбитое поколение, сделали своё дело — Батюшков спятил.
Последним стихотворением, написанным в период «сползания» в безумие, в минуту ясного ума, было «Изречение Мельхиседека» (1821). На фоне своего времени — и внутреннего времени самого Батюшкова — эта вещь кажется мне настоящим воплем. Дело не в том, что до Батюшкова о подобном не писали. Писали почти все, это было общим поэтическим местом. Дело в интонации, в ритме. В том, как по протокольному, я бы сказал по врачебному сухо, безапелляционно оно написано. Так, словно писал человек, переживший ХХ век.
Этот ужас нелепости и абсурда жизни, и пустота за её краем слышны уже в сюжете. Ведь царь Мельхиседек был богопослушным праведником и подобные слова в его устах неприемлемы — как если бы он сам вдруг спятил и понёс околесицу. Но хозяин барин — и Батюшков отдаёт огласить приговор праведнику. К кому он обращается в первой строчке? Кто ещё мог знать о том, чего нет и не было? «Ты знаешь…» И человек из зеркала отвечает: знаю.
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Константин Батюшков
Стихотворения
«Ты знаешь, что изрек…»
Мелкие сатирические и шуточные стихотворения
Перевод Лафонтеновой эпитафии
Иван и умер, как родился, —
Ни с чем; он в жизни веселился
И время вот как разделял:
Во весь день – пил, а ночью – спал.
«Безрифмина совет…»
Безрифмина совет:
Без жалости всё сжечь мое стихотворенье!
Быть так! Его ж, друзья, невинное творенье
Своею смертию умрет!
«Ужели слышать всё докучный барабан. »
Ужели слышать всё докучный барабан?
Пусть дружество еще, проникнув тихим гласом,
Хотя на час один соединит с Парнасом
Того, кто невзначай Ареев вздел кафтан
И с клячей величавой
Пустился кое-как за славой.
«Как трудно Бибрису со славою ужиться…»
Как трудно Бибрису со славою ужиться!
Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!
Мадригал новой Сафе
Ты – Сафо, я – Фаон, – об этом и не спорю,
Но, к моему ты горю,
Пути не знаешь к морю.
Книги и журналист
Крот мыши раз шепнул: «Подруга! ну, зачем
На пыльном чердаке своем
Царапаешь, грызешь и книги раздираешь:
Ты крошки в них ума и пользы не сбираешь?»
– «Не об уме и хлопочу,
Я есть хочу».
Не знаю, впрок ли то, но эта мышь уликой
Тебе, обрызганный чернилами Арист.
Зубами ты живешь, голодный журналист.
Да нужды жить тебе не видим мы великой.
Эпиграмма на перевод Вергилия
Вдали от храма муз и рощей Геликона
Феб мстительной рукой Сатира задавил; [34]
Воскрес урод и отомстил:
Друзья, он душит Аполлона!
Мадригал Мелине, которая называла себя нимфою
Ты нимфа Ио, – нет сомненья!
Но только… после превращенья!
Эпитафия
Не нужны надписи для камня моего,
Пишите просто здесь: он был и нет его!
«Известный откупщик Фадей…»
Известный откупщик Фадей
Построил Богу храм… и совесть успокоил.
И впрямь! На всё цены удвоил:
Дал Богу медный грош, а сотни взял рублей
С людей.
«Теперь, сего же дня…»
«Теперь, сего же дня,
Прощай, мой экипаж и рыжих четверня!
Лизета! ужины. Я с вами распрощался
Навек для мудрости святой!»
– «Что сделалось с тобой?»
– «Безделка. Проигрался!»
Истинный патриот
«О хлеб-соль русская! о прадед Филарет!
О милые останки,
Упрямство дедушки и ферези прабабки!
Без вас спасенья нет!
А вы, а вы забыты нами!» —
Вчера горланил Фирс с гостями
И, сидя у меня за лакомым столом,
В восторге пламенном, как истый витязь русский,
Съел соус, съел другой, а там сальмис французский,
А там шампанского хлебнул с бутылку он,
А там… подвинул стул и сел играть в бостон.
Сравнение
«Какое сходство Клит с Суворовым имел?»
– «Нималого!» – «Большое».
– «Помилуй! Клит был трус, от выстрела робел
И пекся об одном желудке и покое;
Великий вождь вставал с зарей для ратных дел,
А Клит спал часто по недели».
– «Всё так! да умер он, как вождь сей… на постеле».
Из антологии
Сот меда с молоком —
И Маин сын тебе навеки благосклонен!
Алкид не так-то скромен:
Дай две ему овцы, дай козу и с козлом;
Тогда он на овец прольет благословенье
И в снедь не даст волкам.
Храню к богам почтенье,
А стада не отдам
На жертвоприношенье.
По совести! Одна мне честь, —
Что волк его сожрал, что бог изволил съесть.
К Маше
О, радуйся, мой друг, прелестная Мария!
Ты прелестней полна, любови и ума,
С тобою грации, ты грация сама.
Пусть парки век прядут тебе часы златые!
Амур тебя благословил,
А я – как ангел говорил.
На перевод «Генриады», или Превращение Вольтера
«Что это! – говорил Плутон, —
Остановился Флегетон,
Мегера, фурии и Цербер онемели,
Внимая пенью твоему,
Певец бессмертный Габриели?
Умолкни. Но сему
Безбожнику в награду
Поищем страшных мук, ужасных даже аду,
Соделаем его
Гнуснее самого
Сизифа злова!»
Сказал и превратил – о ужас! – в Ослякова.
«Льстец моей ленивой музы. »
Льстец моей ленивой музы!
Ах, какие снова узы
На меня ты наложил?
Ты мою сонливу «Лету»
В Иордан преобратил
И, смеяся, мне, поэту,
Так кадилом накадил,
Что я в сладком упоеньи,
Позабыв стихотвореньи,
Задремал и видел сон:
Будто светлый Аполлон
И меня, шалун мой милый,
На берег реки унылой
Со стихами потащил
И в забвеньи потопил!
Конец декабря 1809 или начало 1810
Совет эпическому стихотворцу
Какое хочешь имя дай
Твоей поэме полудикой:
Петр длинный, Петр большой, но только Петр Великий —
Ее не называй.
Надпись к портрету Н. Н.
И телом и душой ты на Амура схожа:
Коварна и умна и столько же пригожа.
«Гремит повсюду страшный гром…»
Гремит повсюду страшный гром,
Горами к небу вздуто море,
Стихии яростные в споре,
И тухнет дальний солнцев дом,
И звезды падают рядами.
Они покойны за столами,
Они покойны. Есть перо,
Бумага есть и – всё добро!
Не видят и не слышут
И всё пером гусиным пишут!
«Всегдашний гость, мучитель мой…»
Всегдашний гость, мучитель мой,
О Балдус! долго ль мне зевать, дремать с тобой?
Будь крошечку умней или – дай жить в покое!
Когда жестокий рок сведет тебя со мной —
Я не один и нас не двое.
На поэмы Петру Великому
«Ему ли помнить нас…»
Ему ли помнить нас
На шумной сцене света?
Он помнит лишь обеда час
И час великий комитета!
Новый род смерти
За чашей пуншевой в политику с друзьями
Пустился Бавий наш, присяжный стихотвор.
Одомаратели все сделались судьями,
И каждый прокричал свой умный приговор,
Как ныне водится, Наполеону:
«Сорвем с него корону!»
– «Повесим!» – «Нет, сожжем!»
– «Нет, это жестоко… в Каэну отвезем
И медленным отравим ядом».
– «Очнется!» – «Как же быть?» – «Пускай истает гладом!»
– «От жажды. » – «Нет! – вскричал насмешливый Филон. —
Нет! с большей лютостью дни изверга скончайте!
На Эльбе виршами до смерти зачитайте,
Ручаюсь: с двух стихов у вас зачахнет он!»
«Памфил забавен за столом…»
Памфил забавен за столом,
Хоть часто и назло рассудку;
Веселостью обязан он желудку,
А памяти – умом.
«От стужи весь дрожу…»
От стужи весь дрожу,
Хоть у камина я сижу.
Под шубою лежу
И на огонь гляжу,
Но всё как лист дрожу,
Подобен весь ежу,
Теплом я дорожу,
А в холоде брожу
И чуть стихами ржу.
На книгу под названием «Смесь»
По чести, это смесь:
Тут проза и стихи, и авторская спесь.
Запрос Арзамасу
Три Пушкина в Москве, И все они – поэты.
Я полагаю, все одни имеют леты.
Талантом, может быть, они и не равны,
Один живет с женой, другой и без жены,
А третий об жене и весточки не слышит
(Последний – промеж нас я молвлю – страшный плут,
И прямо в ад ему дорога!), —
Но дело не о том: скажите, ради Бога,
Которого из них Бобрищевым зовут?
«Кто это, так насупя брови…»
Кто это, так насупя брови,
Сидит растрепанный и мрачный, как Федул?
О чудо! Это он. Но кто же? Наш Катулл,
Наш Вяземский, певец веселья и любови!
«Меня преследует судьба…»
Меня преследует судьба,
Как будто я талант имею!
Она, известно вам, слепа;
Но я в глаза ей молвить смею:
«Оставь меня, я не поэт,
Я не ученый, не профессор;
Меня в календаре в числе счастливцев нет,
Я… отставной асессор!»
«На свет и на стихи…»
На свет и на стихи
Он злобой адской дышит;
Но в свете копит он грехи
И вечно рифмы пишет…
«Числа, по совести, не знаю…»
Числа, по совести, не знаю,
Здесь время сковано стоит,
И скука только говорит:
«Пора напиться чаю,
Пора вам кушать, спать пора,
Пора в санях кататься…»
«Пора вам с рифмами расстаться!» —
Рассудок мне твердит сегодня и вчера.
Послание
от практического мудреца мудрецу Астафьическому с мудрецом Пушкиническим
Счастлив, кто в сердце носит рай,
Не изменяемый страстями!
Тому всегда блистает май
И не скудеет жизнь цветами!
Ты помнишь, как в плаще издранном Эпиктет
Не знал, что барометр пророчит непогоду,
Что изменяется кругом моральный свет
И Рим готов пожрать вселенныя свободу.
От зноя не потел, на дождике был сух!
Я буду твердостью превыше Эпиктета.
В шинель терпенья облекусь
И к вам нечаянно явлюсь
С лучами первыми рассвета.
Да! Да! Увидишь ты меня перед крыльцом
С стоическим лицом.
Не станет дело за умом!
Я ум возьму в Сенеке,
Дар красноречия мне ссудит Соковнин,
Любезность светскую Ильин,
А философию я заказал… в аптеке!
«Я вижу тень Боброва…»
Я вижу тень Боброва:
Она передо мной,
Нагая, без покрова,
С заразой и с чумой;
Сугубым вздором дышит
И на скрижалях пишет
Бессмертные стихи,
Которые в мехи
Бог ветров собирает
И в воздух выпускает
На гибель для певцов;
Им дышит граф Хвостов,
Шихматов оным дышит,
И друг твой, если пишет
Без мыслей кучи слов.